Все складывалось так, будто армии Корнилова, обескровленной боями за Екатеринодар, приходил конец. Артиллерийский обстрел усиливался. Снаряды рвались всюду и разили всех. Люди разбегались и прятались по дворам.

Деникин, несмотря на солнечную и теплую погоду, зябко кутался в пальто. Романовский сидел в углу комнаты, запустив руку в ежик своих волос.

Обоз, скопившийся в степи, образовал нечто схожее с большим беспорядочным цыганским табором.

— Мы с Долинским, — сказал Ивлеву хан Хаджиев, — просим Деникина разрешить похоронить Лавра Георгиевича ночью.

Из хаты вышел Деникин вместе с полковником Григорьевым.

— Господа, — обратился он к офицерам, сидевшим на завалинке, — поезжайте и облюбуйте место для погребения генерала Корнилова и полковника Неженцева. Не мешкайте. Времени у нас в обрез. Вот полковник Григорьев поедет вместе с вами. Он получил от меня соответствующие указания. А вы, поручик, — командующий обернулся к Ивлеву, — постарайтесь точно снять план местности.

Ивлев и хан сели на коней, поехали за Григорьевым, направившимся по дороге к Гначбау. Вскоре к ним присоединился Долинский.

— Не понимаю, почему Деникин поручил предать земле прах бояра Григорьеву? — возмущался хан Хаджиев. — Он отлично знает, что Корнилов терпеть не мог этого черствого, бездушного эгоиста и карьериста.

А Долинский, озабоченно оглядывая ровную степь, твердил:

— Надо, чтобы место погребения было означено какими-то существенными ориентирами. Поля здесь плоски, как ладонь…

Легкий ветер осторожно, без шороха, шевелил траву и бурые стебли придорожного татарника. В степной дали там и сям чернели стрелы колодезных журавлей и белели казачьи курени.

Древняя и вечно молодая степь, залитая предзакатным оранжевым светом, жила, как тысячу лет назад, при скифах и ногайцах. После того как пройдут по ней корниловцы, похоронят убитых командиров, отгремят орудийные выстрелы, она по-прежнему будет так же зеленеть и лежать широко и покойно, как лежала с доскифских времен. Воронки от снарядов и могилы сравняются, зарастут травой и татарником. И от всего, что сейчас происходит, не останется и следа.

— Как можно хоронить сейчас, среди бела дня, на виду всей немецкой колонии? Хотя бы дождались темноты… — не унимался Хаджиев.

Невдалеке показался деревянный могильный крест, врытый у малопроезжей проселочной дороги с густо заросшими травой колеями.

В одиноком кресте, потемневшем и обомшелом, было что-то загадочное и вместе с тем в высокой степени притягательное. У подножия его темнел осевший бугор слежавшейся земли. Вероятно, тут был когда-то давно-давно погребен какой-то проезжий, убитый здесь, в степи, на глухом безлюдном проселке.

Все три бывших адъютанта Корнилова, не сговариваясь, повернули на проселок, к кресту. И полковник Григорьев, решив, что крест и акация, росшая среди вспаханного поля, шагах в сорока от креста, будут отличными ориентирами, приказал:

— Господа офицеры, отсчитайте шестьдесят шагов от того дерева и ройте могилы.

Долинский откозырнул Григорьеву:

— Слушаемся, господин полковник!

Григорьев повернулся к хану Хаджиеву:

— Корнет, скачите за телегами. Но вместо возчиков-казаков посадите своих верных текинцев. Они выроют могилы. Да, попутно в каком-нибудь немецком дворе реквизните борону!

Ивлев привязал лошадь к кресту, вытащил из полевой сумки новый альбом.

— Пожалуй, всего лучше зарыть Корнилова и Неженцева отдельно друг от друга. Ну, скажем, саженях в шестнадцати одного от другого, — предложил Григорьев и соскочил с коня. — Надо на всякий случай узнать и записать, на земле какого немца-колониста будем хоронить.

Солнце все еще висело над степными просторами. В небе появились белые перистые облака.

Вскоре вернулся хан Хаджиев с телегами и текинцами. Гробы Корнилова и Неженцева были спрятаны под кучей рваных шинелей и сена.

— Эти земли принадлежат немцам-колонистам Иоису и Зиммерфальду, — доложил Хаджиев и приказал текинцам рыть могилы.

— Кому передать план местности? — спросил Ивлев, записав фамилии немцев-колонистов.

— Храните пока у себя, — распорядился Григорьев.

С корниловского гроба, вытаскиваемого из-под тряпья и сена, текинцы чуть сдвинули крышку. Ивлев в образовавшуюся щель увидел на убитом тужурку с генеральскими погонами, академическим значком и почему-то вслух вспомнил, что Корнилов родился в 1870 году в семье каракалинского казака, в маленьком городе Усть-Каменогорске в Западной Сибири.

— Значит, прожил он всего сорок восемь лет, — подсчитал Григорьев, поправляя крышку.

А Долинский тут же повторил изречение Фирдоуси, очень нравившееся Корнилову:

— Смерть — это вино! Жизнь — чаша… — И раздумчиво добавил: — Чаша жизни у Лавра Георгиевича оказалась сравнительно небольшой.

— Но не судьба, а сам бояр влил вино в такую чашу, — заметил хан Хаджиев.

— Да, это верно, — подтвердил Долинский. — Мы все не раз просили Лавра Георгиевича покинуть домик фермы…

«А может быть, — подумал Ивлев, — для того, чтобы вождь битой армии сам не обратился в битую карту, ему надо было умереть?..»

— Я считаю главными виновниками преждевременной гибели Корнилова Керенского и террориста Савинкова, — вдруг объявил Григорьев. — Я помню, в Новочеркасске, в гостиной господина Добринского, когда вошел Лавр Георгиевич, Савинков стал на колени и произнес: «Лавр Георгиевич, простите меня!» «Я вам прощаю, — сказал Корнилов, — но я не знаю, Борис Викторович, простят ли те, кто знают меня». Ведь Савинков с Керенским были заодно, когда Корнилов, поддавшись их посулам и заверениям, направил Дикую дивизию на Петроград…

В стороне Старовеличковской чаще замигали молнии орудийных ударов.

Обоз двигался чрезвычайно медленно.

Шла третья ночь без сна.

Подводчики, бойцы, раненые, кони — все хотели одного: спать, спать, спать… Спали всадники, сидя на конях, засыпали на ходу пехотинцы, и даже лошади, будучи не в силах преодолеть мучительную дрему, закрывали на марше глаза и тяжело спотыкались.

В иную минуту и в голове армии, в свите Маркова, брал верх всепобеждающий сон. Все умолкали и валились на шеи лошадей. Невероятных усилий стоило преодолевать жестокую усталость. И Марков пускал в ход нагайку, поднимая людей, валившихся с ног.

Находясь в авангарде, Марков должен был руководить переходом через железную дорогу у станицы Медведовской.

Генералу сказали, что Ивлев хорошо знает станицу и ее окрестности. Потому Марков велел поручику не отлучаться и спросил:

— А сейчас скажите, далеко Медведовская от полотна железной дороги? Есть на станичном выгоне какие постройки?

Ивлев, описывая месторасположение станицы, ответил, что она в версте от железной дороги, на выгоне — кладбище, казенные амбары, ссыпки грека Варварова, три паровых мельницы.

— Прекрасно! — сказал Марков. — Эти постройки и кладбище послужат нам прикрытием от огня бронепоездов. А к какому переезду приведет дорога, по которой мы двигаемся?

— Этот переезд будет всего в версте от станции.

— Ну что ж, попробуем под самым носом у красных проскочить, — решил Марков. — Риск — благородное дело!

Потом он то и дело посылал офицеров вперед для разведки.

— В перестрелку с красными дозорами не ввязывайтесь! — приказывал генерал. — Иначе все дело испортите.

В середине ночи справа от дороги в темноте тусклым зеркалом заблестело озеро.

— Пады! — сказал Ивлев и вспомнил, как когда-то, в лето перед войной, охотился вместе с Шемякиным на этих озерах, богатых дикой уткой.

Какое же тогда было благословенно безмятежное и спокойное время! Пожалуй, и самому острому провидцу в ту глубоко мирную пору никто не поверил бы, что через четыре года в России произойдет нечто такое, что приведет к этим Падам микроармию офицеров и генералов, оставшуюся от многомиллионной русской армии… Да и самое близкое будущее сокрыто от взора. К тому же оно может оказаться таким чудовищно неожиданным, что в вероятность его никто теперь не поверит…