Почти тотчас же вслед за Егоровым вошел человек в широкополой черной шляпе и черном плаще.

— Добрый день!

— Хо! Хо! Сам великий инквизитор пожаловал, председатель Царицынской ЧК, — приветствовал его Егоров.

— А вы, товарищ Первоцвет, снова к нам, в Царицын, — сразу же узнал председатель ЧК Глашу и протянул ей длинную цепкую руку.

— Товарищ Иванов, — обратился к нему Панин, — баржу с арестованными разгрузил?

— А зачем? Я объявил всей контре, что переведу ее на берег, в тюрьму, когда мы шуганем врангелевскую шатию от Царицына верст на двести… А сейчас пусть посидят на барже…

— Но они нам жалуются на условия, — заметил Литвиненко.

— Условия? — вспыхнул Иванов, встряхнув всклокоченными длинными волосами. — А какие условия прикажете предоставить белогвардейщине? Больных на барже не держим. Подаянку разрешаем. Тесновато на одной барже, добуду вторую баржу, но из Царицына увезу, не оставлю ни одной гниды Врангелю…

— Ладно, пойдемте, товарищи, пообедаем. Уже третий час, пошли, — пригласил Панин.

Все спустились в цокольный этаж, в небольшую, уютно обставленную столовую.

После голодного астраханского пайка обед у председателя Царицынского исполкома показался Глаше царственным пиршеством. А между тем состоял он всего из трех блюд: борща с говядиной, гречневой каши, сдобренной сливочным маслом, и молочной лапши.

Глаша ела все с аппетитом, и в особенности свежий, белый, настоящий пшеничный хлеб.

Егоров сидел рядом с ней и говорил:

— Деникинцы называют меня, как бывшего полковника Генерального штаба, продавцом шпаги… А сами-то они кто? Сами-то получают у англичан танки и аэропланы не за голубые глаза. Они продают Россию по частям… Я же остался с армией русских солдат, которые никому ничего не продают… и сражаются с японцами на Дальнем Востоке, на Севере — с англичанами, на западе — с польскими панами… Нет, не я, а деникинцы и колчаковцы продавцы шпаги… продавцы отчизны…

— А вас не смущает недисциплинированность и партизанщина некоторых наших частей?.. — поинтересовалась Глаша.

— Коммунисты, красные комиссары с этим злом почти покончили, — сказал Егоров. — По крайней мере, здесь, на Царицынском фронте, никто из командиров не жалуется на красноармейцев… Да вот я только что вернулся из района расположения Стальной дивизии. Сорокин в свое время часто жаловался на жлобинцев, писал сюда, в Царицын, что они не подчиняются его приказам… Но вы поглядели бы, что собою теперь представляют жлобинские «лыцари»! У многих порваны штаны и рубахи. Видны голые ноги и животы. А на конях сидят как припаянные. Команду исполняют лихо, дружно. За своим командиром, товарищем Жлобой, несутся лавиной в огонь и воду. Старшим отдают честь…

— Царицын, однако, готовится к сдаче, — сказала Глаша. — Я видела на пристани пароход с семьями коммунистов, массу беженцев на баржах…

— Город будем защищать до последней возможности, — ответил Егоров. — А эвакуация все-таки необходима, хотя бы с тем, чтобы не было излишних жертв от вражеских бомбардировок. В последние дни дальнобойные деникинские орудия все чаще бьют по городу, да и аэропланы сбрасывают на жилые кварталы бомбы.

— Ну а как царицынские рабочие? — спросила Глаша.

— Молодцы. Идут охотно на фронт, дерутся как львы. Правда, мы обучаем их наспех… Впрочем, на позициях они быстро усваивают все повадки старых фронтовиков. Но самое главное — у царицынских рабочих золотые руки. Благодаря им все семнадцать наших бронепоездов все время в действии. Как ни повредят их в боях, а уже через два-три дня броневик отремонтирован и — снова на линию… В конце концов у белых составилось впечатление, что у нас несчетное количество броневых поездов и автомобилей.

Корпус белых войск под командованием генерала Родзянко в середине мая перешел в наступление в петроградском направлении, разбил 7-ю советскую армию и при содействии эстонской дивизии, занявшей город Псков, продвинулся к Красной Горке и серьезно угрожал Гатчине и Луге.

Об этом в екатеринодарских газетах сообщалось с большим опозданием, так как информацию о событиях на севере России они получали через Париж, от командированных туда сотрудников Освага.

Однако это не мешало подавать последние известия в самых ликующих тонах.

7 июня в Екатеринодаре происходил съезд представителей главного командования и казачества. В совещании участвовали Деникин, Романовский, Драгомиров, Лукомский, атаманы казачьих войск: от Дона — Богаевский, от Кубани — Филимонов, от Терека — Вдовенко, от астраханского казачества — Ляхов. Присутствовали представители Донского, Терского и Кубанского правительств.

Вечером в атаманском дворце состоялся парадный официальный обед. За богато сервированным столом сидело около двухсот человек.

Во время обеда играла музыка, исполнялись войсковыми хорами казачьи гимны — кубанский и донской.

На столах было немало шампанского Абрау-Дюрсо, на блюдах краснели уже хорошо созревшие кубанские помидоры, и вазы были полны спелой желтой черешни.

Все участники обеда были настроены чрезвычайно оптимистично, утверждая, что на днях падет красный Питер, что Колчак получил значительную помощь из Америки и вновь перейдет в наступление.

Рябовол, как председатель Кубанской рады, держал речь на украинской мове и не преминул подчеркнуть, что кубанское казачество сыграло решающую роль в деле разгрома красных сил на Северном Кавказе.

Деникин был не в духе, недовольно морщился, почти ничего не пил. Во время речи Рябовола, которого считал прожженным самостийником и своим личным врагом, совсем помрачнел. И едва Рябовол сел, живо поднялся и совершенно неожиданно произнес следующую речь:

— Вчера здесь, в Екатеринодаре, царили большевики. Над этим зданием развевалась красная тряпка, в городе творились безобразия. Проклятое вчера…

Деникин сделал паузу и, окинув взглядом праздничный стол, раздельно сказал:

— Сегодня здесь происходит что-то странное — слышен звон бокалов, льется вино, поются казачьи песни, слышатся странные казачьи речи, над этим домом развевается кубанский флаг… Странное сегодня… — Холеное лицо главнокомандующего вдруг гневно побагровело, и он повысил голос: — Но я верю, что завтра над этим домом будет развеваться трехцветное национальное русское знамя, здесь будут петь русский наш гимн, будут происходить только русские разговоры… Прекрасное завтра! Будем же пить за это счастливое, радостное завтра!..

С этими словами, произнесенными при гробовом молчании всего зала, Деникин залпом осушил высокий бокал шампанского.

Речь его вызвала явное замешательство среди участников праздничного обеда. Она не родила энтузиазма даже у самых ближайших сподвижников Деникина. «Ура», которое раздалось с явным опозданием, получилось чрезвычайно жиденьким. А Рябовол, Калабухов, Макаренко и ряд других членов Кубанского правительства демонстративно поднялись и ушли из-за стола.

Даже Богаевский несколько смущенно сказал:

— Не рано ли Антон Иванович пошел с открытым забралом на подавление местных правительств? Да и вряд ли стоило на таком представительном собрании оскорблять самолюбия.

И только Романовский встал и крепко пожал руку главнокомандующему: мол, ничего, дела наши идут в гору, и мы можем уже теперь не очень-то стесняться.

У Ивлева от речи Деникина остался в душе отвратительный осадок.

«Этот дикий и запальчивый выпад главнокомандующего, — думал он, — делает его истинно бестактным. Как можно ущемлять тех, кто тебя подпирает плечом? Это по меньшей мере неблагодарно и неразумно. Или у Деникина окончательно вскружилась голова от успехов? Или он думает, если кубанские казаки пошли за Добровольческой армией, то уже их вожди, руководители рады, ничего не значат? Можно безнаказанно попирать их права? А между тем тот же Рябовол сейчас достаточно популярен, и не только в Кубанском правительстве, но и среди широких масс станичников. Вызвать в нем, в Калабухове, Макаренко недовольство — это вызвать недоброжелательство и среди казаков-офицеров на фронте. Это значит поссорить Добровольческую армию с казачеством, которому, безусловно, симпатичны идеи самостийности, пропагандируемые радой.