— Там я заглянул в лазарет корниловцев — студентов и даже гимназистов, — продолжал он. — В белых балахонах и белых перевязках, кто с перебинтованной рукой или совсем без руки, кто без ноги или с перебитыми голенями, на клюках, как подстреленные молодые лебеди! Скакали, ковыляли и, представьте, не роптали на злой рок!.. Все верили в сказку воскресения! А были они голы, как нищие: редко у кого были целы подштанники и рубашка… И знаете, я тогда тоже проникся их необыкновенным настроением… А пожил в Ростове среди буржуазии — и потускнела вера в воскресение. — Чириков гневно засверкал стеклами очков. — Туго набитый карман — вот родина ростовских буржуев. Хамское безучастие, холодное отношение к судьбам окровавленных и изуродованных белых лебедей — вот главная черта местных толстосумов, торгашей и промышленников. А сколько бездушных, притворных вздохов и фальшивых слез, оплакивающих родину! — Чириков порывисто поднялся с кресла и запальчиво воскликнул: — И эти стяжатели, себялюбы в конце концов разложат белую гвардию, обратят ее в нечто преступно-безобразное. Вот посмотрите, что творится на ростовских рынках и в магазинах! Торгуют всем, даже значками первопоходников…

На другой день, прежде чем уехать из Ростова, Ивлев решил повидаться с Идой Татьяничевой.

Купив в цветочном киоске на Большой Садовой букет белых роз, он направился на улицу Пушкина.

Едва уловимая желтизна уже обозначилась в листве лип и кленов городского центрального сквера.

Светлый сквер трепетал, струился в солнечном блеске.

«Если Ида та же, что была прежде, останусь в Ростове еще на несколько дней», — решил Ивлев, пересекая сквер.

Когда же мать девушки, полногрудая, полнотелая женщина с усталыми серыми глазами, приняла от него розы и сказала, что Ида на целую неделю уехала в станицу Урюпинскую к подруге, Ивлев тотчас же отправился на вокзал и сел в курьерский поезд Ростов — Новороссийск.

Ростовские впечатления убедили в том, что русская интеллигенция в лучших своих представителях далека от симпатий к Деникину, живет она без руля и ветрил: с одной стороны, боится большевиков, видя в них красных печенегов, с другой — опасается возрождения монархизма со всеми его атрибутами.

«Она заблудилась между революцией и контрреволюцией, — думал Ивлев, глядя в открытое окно и подставляя лицо упругому, горячему степному воздуху. — Разумом ненавидя большевиков, она бежит от подвалов ЧК и попадает на допросы в застенки контрразведки. И здесь, оставаясь чужой белым генералам, сидит между двух стульев. Нося в душе «белую мечту», она не находит ничего белого в белом движении. В этом ее драма».

Наступление Добровольческой армии шло, Оно прикрывалось с запада движением группы генерала Юзефовича на Киев, 3-го отдельного корпуса генерала Шиллинга на Одессу.

5-й кавалерийский корпус захватил Конотоп и Бахмут, прервав прямую связь Киева с Москвой.

17 августа войска генерала Бредова, переброшенные из-под Царицына на Украину, форсировали Днепр и вошли в Киев одновременно с галичанами Петлюры, наступавшими с юга.

В ночь на 10 августа белая эскадра внезапно появилась у Сухого Лимана и, высадив десант, который соединился с восставшими офицерскими организациями, при могучей поддержке судовой артиллерии, захватил город Одессу.

Главные силы Добровольческой армии, несмотря на то что Май-Маевский предавался в Харькове гомерическим кутежам, успешно двигались на Москву.

7 сентября 1-й армейский корпус генерала Кутепова взял город Курск.

30 августа войска первого корпуса овладели Орлом и начали стремительно продвигаться к Туле.

Все екатеринодарские и ростовские газеты захлебывались от восторга, крича о скором и неминуемом падении красной Москвы.

В Таганроге, в конюшне Ставки, появился белый конь арабской породы, добытый с богатого Провальского племенного завода генерала Бобрикова и привезенный в Таганрог в специальном вагоне. На этом коне Деникин уже собирался въехать в Москву на Красную площадь под малиновый перезвон кремлевских колоколов.

В начале октября 5-й кавалерийский корпус Юзефовича захватил Новгород-Северский…

Осенью 1919 года военные действия вооруженных сил Юга России приобрели азартный характер.

Деникин требовал неукоснительного выполнения «московской директивы» и слал приказ за приказом командующим конных корпусов во что бы то ни стало двигаться вперед и вперед, а они, потворствуя низшим инстинктам казаков, топтались на месте, грабя воронежских крестьян…

В конце сентября группа войск 10-й армии под командованием Клюева атаковала Царицын и только после ожесточенных, изнурительных боев, длившихся почти десять дней, контратакой Врангеля была отброшена на семьдесят верст к северу.

Донская армия вновь вышла к железной дороге на линию Поворино — Царицын.

О тяжелых кровавых боях под Царицыном белые газеты почти ничего не писали, все страницы посвящая успешному продвижению Добровольческой армии к сердцу России. Умалчивали и об успехах советских войск в Сибири, добивающих армию Колчака, и о беспрепятственном и систематическом ограблении жителей центральных черноземных губерний донскими и кубанскими казаками, и о том, что некоторые офицеры в моменты, требующие особого напряжения сил, думают о спасении личного добра, а не о спасении пушек, пулеметов, боеприпасов.

И ни одна ростовская газета не обмолвилась ни словом о том, что поезд Шкуро, поезд-гигант, состоявший из нескольких составов, груженных мануфактурой, сахаром, рабочими лошадьми, отнятыми у воронежских крестьян, буквально забил все пути ростовского железнодорожного узла. И покуда эти составы вне очереди не проследовали на Кубань, «волки» не позволили начальнику станции отправить ни одного другого поезда.

Деникин, став «таганрогским затворником», старался не замечать, что на огромной территории, занятой Добровольческой армией, фактически не чувствовалось его воли. Там полными царьками стали мелкие сатрапы, начиная от губернаторов и кончая войсковыми начальниками, комендантами и контрразведчиками. Каждый действовал по собственному усмотрению, к тому же в полном сознании безнаказанности, ибо понятие о законности почти совсем отсутствовало.

Несмотря на громадные естественные богатства районов, захваченных Добровольческой армией, денежные знаки, выпускаемые Деникиным и Донским правительством, безудержно обесценивались.

Жалование, которое получали офицеры, не могло сколько- нибудь реально обеспечить их семьи, и боевые офицеры если не занимались прямым грабежом, то втягивались во всевозможные спекуляции, везя из Харькова коробки с монпансье и мешки с сахаром сбывать втридорога на Кубани и Тереке.

Многие тысячи екатеринодарских, ростовских, новочеркасских торгашей и просто обывателей щеголяли в новеньких френчах, брюках галифе английского производства, а войска, действовавшие на фронте, вынуждены были обмундировываться за счет населения фронтовых районов.

Награбленное имущество и ценности офицеры полушутя называли реалдобом.

Тыловые войска из военнопленных оставались совершенно раздетыми… Взяточничество, воровство, спекуляция глубоко проникли во все поры военных учреждений, во все отрасли гражданского управления, во все круги Добровольческой армии. За определенную мзду можно было обойти любые распоряжения главного командования и откупиться от самого строгого суда.

Плохо снабжаемая армия питалась исключительно за счет населения, становясь для него непосильным бременем. А огромные поставки из Англии неудержимо расхищались.

Шкуро и Мамонтов не только разрешали войскам «реквизировать» у крестьян все, что попадало под руку, но и всячески поощряли к этому ближайших помощников.

Деникин не доверял никому, кроме Романовского и профессора Соколова, опасался приближать к себе сколько-нибудь умных людей, авторитетных в армии и политических кругах.