Едва Деникин сошел с кафедры, направляясь к своей ложе, как его перехватил вышедший из-за стола председатель рады Рябовол:

— Ваше превосходительство, мы вас просим выслушать постановление краевой рады.

Деникин подошел к рампе, а Рябовол, поднявшись на кафедру, провозгласил, что постановлением рады главнокомандующий Добровольческой армией генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин за боевые заслуги по освобождению Кубани зачисляется в коренные казаки станицы Незамаевской Ейского отдела, как станицы, первой восставшей в восемнадцатом году против большевиков.

Зачитав текст, Рябовол с пафосом добавил:

— Я глубоко уверен, что генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин будет лучшим нашим казаком и первым кубанцем, сделает все, чтобы наша щира Кубань и ее вольные станицы никогда уже не знали совдепии!

Деникин со своего места у рампы ответил:

— Господа! Позвольте честь, мне оказанную, отнести к доблестной русской армии, мною предводимой. Спасибо вам, господа члены рады и Кубанского правительства!

Ивлев заметил, что от этого слишком уж лапидарного обмена любезностями между новоиспеченным кубанцем и наиболее упорным самостийником веяло холодком принужденной официальности.

Как только Деникин сел в ложу, на кафедре появился Филимонов. Он в форме благодарности главнокомандующему выделил признание им «прав и преимуществ Кубани».

Потом говорили по-русски донцы, а от имени украинцев на «державной мове» — некий барон Боржинский, толстяк фальстафовского типа, и престарелый усатый кооператор батько Левицкий. Председатель краевого правительства Быч ответил им тоже по-украински. Деникину это оказалось не совсем по душе, и он скоро исчез из ложи. И тогда Быч объявил перерыв.

Выйдя в фойе, Ивлев лицом к лицу столкнулся с присяжным поверенным, кубанским кадетом Капланом, давним знакомым отца.

В черной черкеске, у газырей которой был прикреплен значок корниловцев, изображающий терновый венец и меч, держа правую руку на белой рукоятке кинжала, доморощенный кадет стал довольно громко выражать недовольство:

— Подумайте, Алексей Сергеевич, как у генерала Деникина все это неопределенно и уклончиво: армия не хочет «предрешать ни форм правления, ни способа установления их»… И ни слова о республике, федерации и Учредительном собрании, как и насчет земельной политики Добровольческой армии! Какая же это, к черту, программная речь?! Она никого не может удовлетворить, а большевистским агитаторам дает в руки козыри против нас. Да и зачем было так бестактно бросать прямо в лицо кубанским лидерам резкие и бездоказательные обвинения в измене и политическом интриганстве? А Кубань-то сейчас дает все Добровольческой армии: и бойцов, и хлеб, и коней, и оружие…

— Вы все критикуете нас? — сказал неожиданно подошедший профессор Соколов.

Ивлев, впервые так близко столкнувшийся с профессором, посетовал: «Неужели этот низкорослый, с невыразительным, каким-то серым лицом человек стал главным идейным советчиком и наставником главнокомандующего? Что могло Деникина так расположить к нему?» Воспользовавшись препирательствами кадетов, Ивлев отошел от них, как только завидел Однойко.

— Ну, сегодня Антон Иванович пронял всех! — начал восторгаться Однойко. — Его слова: «Деревянный крест или жизнь калеки были уделом многих участников корниловского похода» — сразу же станут крылатыми.

— Да, речь командующего богата эмоциями, — согласился Ивлев. — Это-то меня и удручает!

— Но позволь… — запротестовал было простодушный Однойко, но Ивлев его прервал:

— Способностью говорить ярко и эффектно он прославился еще в семнадцатом году, произнеся речь о трагическом положении русского офицерства в период керенщины…

— Дело же не только в красноречии! — не унимался Однойко. — Деникин — достойный и самый умный преемник Корнилова, это общеизвестно.

— Все это так, но, если в самом ближайшем времени настоящий политический вождь не сменит Деникина, мы проиграем все.

— Тише! — Однойко сжал локоть Ивлева. — Тут везде офицеры контрразведки.

— Неужели ты не понимаешь, — чуть сбавив голос, с досадой продолжал Ивлев, — что Деникин и сегодня явил себя круглым бедняком по части идей. Его политические часы отстали лет на пятьдесят. В дни ожесточенных схваток гражданской смуты нужен вождь, способный выражать коренные интересы широких слоев населения, а не размахивать одним трехцветным знаменем…

— Но сейчас все решается на фронте, где Деникин как боевой генерал незаменим. Разве не его заслуга, что так блестяще завершился второй Кубанский поход, а силы пашей армии выросли в десять раз? — возражал Однойко.

— Я не бракую Деникина как генерала, даже как воина, наконец, как умелого оратора, но в речах программного характера надо обращаться не к чувствам дам, а к сердцам и умам рабочих, крестьян, казаков, интеллигенции.

Друзья продолжали дискутировать до тех пор, пока громкий звонок не прервал оживленный шум в кулуарах.

На продолжавшемся заседании один за другим выступили лидеры рады Калабухов, Рябовол и Макаренко. Возвращаясь к речи Деникина, они пространно убеждали делегатов, что для более успешной борьбы с большевизмом надо расширить права Кубанского правительства, не соглашаться с сосредоточением власти в одних руках главнокомандующего Добровольческой армией.

Неожиданно для Ивлева противоположную позицию занял Покровский.

— Здесь проявились заботы о создании коллективной власти, — говорил он. — Это основное расхождение между Добровольческой армией и радой. Скажу, что для военных немыслимо видеть во главе себя коллегиальное правление, какие бы то ни было комитеты, хоть что-то похожее на совдепы. — В зале поднялся шум. Чтобы перекрыть его, Покровскому пришлось перейти на крик: — Нас может вести только один вождь, облеченный всей полнотой власти главнокомандующего! Нужен военный диктатор!

«Вот оно что! — содрогнулся при выкриках Покровского Ивлев. — То, что я посчитал своим нереальным предположением, откровенно подтверждает казачий генерал, любимец рады». Зная, однако, солдафонскую ограниченность Покровского, Ивлев решил сам разобраться в этом.

Речь Покровского возмутила большую половину зала. Поставив все на Деникина, недавний штабс-капитан порывал с теми, кто вознес его, сделал генералом.

Еще в начале осени до Екатеринодара докатились известия, что союзные державы согласились на перемирие с Германией. А теперь, в ноябре, газеты были полны сообщений о капитуляции стран австро-германского блока, революционных беспорядках в Германии, отречения Вильгельма II и переходе там власти к социалистам во главе с Эбером.

Германскому командованию пришлось приступить к эвакуации своих войск из оккупированных районов России. В Ростов и Таганрог вместо них уже были введены части Добровольческой и Донской армий.

Деникин в этих условиях ожидал усиления помощи от англичан и французов, давно замышлявших интервенцию на Юге России.

В штаб поступило сообщение о прибытии в Новороссийск эскадры союзников.

Романовский вызвал к себе Ивлева:

— Я слышал, вы недурно владеете английским и французским языками. Немедленно отправляйтесь с чинами штаба встречать союзное командование.

Через два часа представители штаба выехали из Екатеринодара в Новороссийск специальным поездом.

Военный губернатор Новороссийска Кутепов, небольшого роста, плотный, коренастый, с темной густой бородкой, узкими татарскими глазами генерал, уже находился на пристани и придирчиво осматривал Алексеевский полк, выстроенный двумя шеренгами вдоль причала. Смуглое лицо его хмурилось: слишком уж поношены и потрепаны были солдатские и офицерские шинели у алексеевцев, а другой экипировки не было.

Чуть поодаль стояла группа отцов города и именитых граждан Новороссийска, не по погоде обряженных в черные цилиндры.

День выдался по-осеннему ветреным, и море, серое, взволнованное, казалось совсем неприютным.

Лишь белые пенистые гребни волн местами расцвечивали его.