Глаша присела на кровать подле зайца.

Чумаков, поглядывая на серый квадрат окна, в сумрачный ветреный мрак, сказал:

— Двигаться надо, нечего разговаривать. К утру должны добраться. Белым нельзя давать передышки. А то, чего доброго, они вновь оправятся, начнут огрызаться. Впрочем, под Новочеркасском и Ростовом должны произойти решающие схватки. Там донцы и добровольцы сосредоточивают силы.

— А я думаю, они от своего драпанья опомнятся лишь на той стороне Дона, сдав Ростов, — сказала Глаша, поглаживая узкий лоб зайца.

— Почему в гражданской войне все так переменчиво? — раздумчиво протянул Славин. — То мы, казалось, в Сибири безудержно драпали от адмирала Колчака, потом он от нас, а здесь наши отступали от Деникина почти до самой Тулы, а теперь — деникинцы бегут. Вот в империалистическую таких разительных отступлений и наступлений вроде не было. Бывало, целыми месяцами ни одна, ни другая сторона не двигалась с обжитых позиций.

— Война войне рознь. То была в основном позиционная война, а теперь она как будто вся складывается из кавалерийских рейдов то Мамонтова, то Буденного, — сказал Чумаков. — В войне с немцами кавалерия не играла почти никакой роли, а теперь почти все решает она.

— Да, шашка и конь стали главными орудиями, — согласился Славин.

В хату вошел начальник обоза.

— Товарищ комбат, — обратился он к Чумакову, — запрягать?

— Запрягайте, — распорядился тот.

— Эх, попадем дроздовцам в зубы, — пробормотал лежащий на полу курсант, которому не хотелось вставать с пригретого места. — Неужто нельзя хотя бы до рассвета обождать?

— Товарищи, — неожиданно объявила упавшим голосом Глаша, — у меня заяц умер!

— Це-це-це! — укоризненно зацокал Балаян. — Гаварил тебэ: давай зарэжу. Жаркое пропало. Всэгда мэня слушай.

— Это вы испугали его, он и умер от страха, — сказала Глаша, сняв с мертвого зайца платок, и обвязала им плечи.

Через минуту все вышли во двор и погрузились в холодную, ветреную заметь.

В первые мгновения Глаша ничего не видела. Ледяной ветер ослеплял и пронизывал до костей. У кого-то из курсантов сорвало с головы буденовку.

— Тппррр… стой ты, дьявол! — кричал ездовой на дрожащих и фыркающих коней.

Глаша, наткнувшись в темноте на круп лошади, остановилась, потом нащупала рукой шину переднего колеса и, подпрыгнув, уселась на повозку. Наконец, закутавшись в бурку, она начала различать вокруг себя черные фигуры людей и силуэты лошадей. Где-то на соседнем доме оторвавшийся кусок кровельного железа отчаянно захлопал о крышу.

— Нырнем в яр, там и заночуем, вишь, ни зги не видать, — сказал ездовой, трогая с места.

— Гляди не завези нас к дроздовцам, — предупредил его Миша Славин, вскочив в задок крестьянской телеги.

— Они теперь сплять. Рази офицеры станут в буран ходить по степу, — проворчал недовольный ездовой. — Ни в жисть… Это одни мы можем. Угомону на нас нету-те…

Запрыгали по твердым мерзлым кочкам колеса, покатились по улице телега за телегой.

Глаша не приметила, как выехали из темного поселка и очутились в открытой степи, где еще свирепее разгуливал дикий ветер. Под его напористыми порывами большая казачья бурка казалась дырявой, а шинель — тонкой. Сперва Глаша ежилась, подтыкала под себя бурку, пошевеливала пальцами в ботинках, глубоко прятала руки в рукава. Потом, вся точно пронизанная ледяными копьями, замерла, собравшись в комок, чтобы не упустить последнего тепла, которое собралось и сосредоточилось где-то под самым сердцем. Губы одеревенели, колени застыли.

Обоз с грохотом и стуком катился по овражистой донецкой степи, Глаша старалась не замечать времени… Она вся была поглощена одним инстинктивным стремлением удержать в себе остатки жизненного тепла, без которого жизнь невозможна.

А ветер, не уменьшая ярости, дул и дул, как бы задавшись целью до конца все остудить.

Какие же крестные муки принимают сотни тысяч людей, втянувшись в небывалую войну. Сколько в эту бесприютную ночь терзается и дрогнет на пронизывающем ветру человеческих душ! А где Ивлев? Может быть, и он в этой степи трясется на такой же, как она, крестьянской телеге. Как должно быть ему и жутко, и сиротливо! Ведь он находится в стане обреченных. В стане тех, кого Россия изгоняет без всякой пощады за свои пределы. Вот если бы можно было вырвать его оттуда! Ведь он не черносотенец, не монархист, не каратель, не контрреволюционер. Он прежде всего жертва собственной впечатлительности. Он, как многие другие писатели, художники, невольно связал себя с теми, кто хочет повернуть колесо истории вспять. Он не увидел силы за большевиками и поверил в тех, кто идейно опустошен и не создаст ничего плодотворного. А как бы стало прекрасно, ежели бы он оказался в рядах железной когорты выдающихся преобразователей, которые в короткий срок способны поднять уровень людского океана выше, чем другие успеют поднять его в столетие.

Долгой, мучительной была ледяная ночь… К рассвету яростный ветер стал еще резче. Темное звездное небо сделалось серо-пепельным. На юго-востоке обозначился тонкий скользящий серпок ущербленной луны, похожей на кусочек льда. В предрассветном сумраке вдали за косогором показалось какое- то большое селение. Спустя некоторое время его прямые широкие улицы и даже отдельные избы начали различаться с утренней четкостью и определенностью. В ближайшей хате мерцал огонь керосиновой лампы.

Вдруг обоз остановился. Верхом на высоком крутозадом коне подскакал к телеге Чумаков:

— Живы, не замерзли?

— Живы, — отозвалась Глаша странно-звонким голосом. — Но ни ногой, ни рукой не шевельнуть.

— Потерпите немного, войдем в село, обогреемся. Послал двух верховых курсантов осмотреть селение. А то, может, оно занято дроздовцами.

— Едемте, — жалобно пищит Миша Славин. — Совсем окоченели.

Медленно бледнело, расширялось, светлело пепельно-серое небо. Чистый воздух остро обжигал лицо.

Прошлое полчаса, а разведчики не возвращались. Не напоролись ли на вражескую заставу?

— Хоть бы выстрел дали, черти драповые! — ругался Чумаков и наконец, потеряв терпение, отдал команду: — Трогай! Приготовь ружья!

Снова застучали по железной земле. Замерзшей рукой Глаша попыталась было вытащить наган из кобуры и не смогла: пальцы не сгибались.

На околице селения снова остановились. Здесь ветер не так вольно разгуливал, как в степи. И воздух казался теплее. Во дворах уже в третий раз пели петухи.

За воротами крайней избы показалась старуха. Чумаков спросил у нее:

— Кто у вас в селении: белые или красные?

— А кто их разберет, — ответила она. — Давеча были казаки, а нынче ночью вроде красные пришли. Не знаю, родимые. Ничего не знаю. Поросенок у меня пропал, поросенка взяли, и не знаю, кто взял.

В перспективе длинной широкой улицы показались скачущие во весь мах курсанты-разведчики и издали весело закричали:

— Наши, наши в селе!

20 декабря на станции Нахичевань в Ростове, где стоял поезд Ставки, в салон-вагоне Деникина собрались на совещание Врангель, Романовский, Сидорин, Кельчевский, Топорков и другие генералы.

Романовский, простуженный и угрюмый, поминутно кашляя и чихая, коротко доложил обстановку. Тотчас же Деникин тяжело поднялся из-за стола и, подойдя к карте, висевшей на задней стене вагона, сказал:

— Я решил упразднить Особое совещание и заменить его правительством при главнокомандующем. Это первое. Второе: Добровольческую армию свести в отдельный Добровольческий корпус. Во главе его ставлю старого добровольца генерала Кутепова. Пусть он железной рукой наведет в корпусе порядок. Генералу Врангелю, которого освобождаю от командования Добровольческой армией, поручаю устроить сполох на Кубани и Тереке и посадить на коней двадцать тысяч кубанцев и терцев. Все тыловые учреждения подлежат немедленному переформированию и передаче корпусу Кутепова. Общее командование войсками на новочеркасской и ростовской позициях вручаю командующему Донской армией Сидорину, который ввиду объединения фронта будет в оперативном отношении подчинен Кутепову. Генерал Сидорин должен срочно развернуть войска, Ростов прикрыть добровольцами, Новочеркасск — донцами. В центре на уступе, — Деникин ткнул пальцем в карту, — вот здесь, поставить конный корпус генерала Топоркова и конный корпус Мамонтова, который по настоянию донского атамана и Донского круга возвращен на свое место. Да, генерал Улагай заболел и отправлен в Екатеринодар.