На германском фронте он ходил в атаку с пехотой, теперь же впервые участвовал в атаке кавалерии. И им овладело что-то безумное, неистовое. И он, как все, исступленно закричал, и его Гнедая пронзительно заржала. Рука Ивлева судорожно сжала рукоять шашки. Перед ним вырос веснушчатый красногвардеец с ручной гранатой, высоко занесенной над головой. Еще мгновение — и граната полетела бы в него. Но на красногвардейца налетел Однойко и конем сбил его. Молоденький казачий офицер в алом башлыке, наклонившись, ловко на скаку разрубил острым концом шашки спину упавшего.

Красногвардейцы побежали, путаясь ногами в мокрых, затрепанных полах длинных серых шинелей.

Офицеры нагоняли и рубили их сплеча.

У крайнего двора Гнедая с разбега уперлась грудью в высокий камышовый плетень и остановилась. Под плетнем лежал убитый.

Русоволосая голова без шапки алела от крови. А голубые глаза, которые нередко встречаются у русских из северных областей, еще живо глядели в хмурое небо, вонзавшее в землю холодные иглы дождя.

Тяжело, порывисто дыша, Ивлев взглянул на убитого. «А может, этого синеокого парня, — подумал он, — так же, как и меня, ждут сестра, отец, невеста, похожая на Глашу. Никто из них не узнает, где он погиб, кто предал его земле. А парень-то красив, плечист, силен, не исключена возможность — и талантлив… А убили его свои же соотечественники… Какая же это чудовищная война — война русских с русскими: убиваем цвет собственной нации, ее будущее, ее коренные силы…»

Хутор, отбитый у большевиков, не мог дать приют всем кубанским добровольцам. Чтобы разместить всех под крышами, надо было идти в станицу Калужскую или в аул Шенджий. Однако Покровский не решился на дальнейшее продвижение.

Ивлев пустил Гнедую к стогу сена, подле которого стояло уже много коней, а сам поспешил забраться под навес амбара. В самом амбаре поместились члены Кубанского правительства во главе с Бычем.

Приблизился, ухмыляясь, Однойко.

— Алексей, — сказал он, — тебе, право, стоит посмотреть, как в тесном закроме комфортабельно расположился на ночлег бывший мэр города Баку, а ныне председатель краевого правительства господин Быч со своим секретарем. Вот они каковы, превратности судьбы!

— Разъезд от Корнилова! Разъезд от Корнилова! — закричало несколько голосов в переулке.

Через минуту на улице появилась конная группа корниловских офицеров и донских казаков, окруженная ликующими юнкерами-кубанцами.

Со всех сторон корниловцев, сидевших верхом на конях, обступили люди, восторженно их приветствовавшие. Вышел из амбара и Быч, за ним несколько членов его правительства. Протиснувшись сквозь толпу к штаб-ротмистру Баугису, возглавлявшему разъезд корниловцев, они начали задавать ему вопросы:

— Как нашли нас?

— А где сейчас генерал Корнилов?

— Из какого вы полка?

Штаб-ротмистр отвечал на глупые, неуместные сейчас вопросы с явным раздражением и наконец потребовал, чтобы его провели к генералу Эрдели.

— А с вами, уважаемые господа, я не уполномочен разговаривать.

Последние слова задели самолюбие председателя Кубанского правительства. А так как у обмундирования штаб-ротмистра вид был отнюдь не щеголеватый, да вдобавок и говорил офицер с акцентом, то Быч вслух выразил опасение, не подослан ли он большевиками.

— Надо их немедленно разоружить и взять под караул.

— Это, пожалуй, самое верное! — поддержал Быча священник Калабухов, сменивший поповскую рясу на казачью черкеску. — Есть ли у этого латыша, выдающего себя за штаб-ротмистра, нужные документы?

И наверное, дело кончилось бы разоружением и арестом прибывших корниловцев, если бы Ивлев и Однойко не сбегали в дом, крытый кирпично-красной черепицей, и не сообщили генералу Эрдели о начавшемся конфликте.

— Кстати, ваше превосходительство, — сказал Ивлев, глубоко возбужденный радостной вестью о близости Корнилова, — отпустите меня вместе со штаб-ротмистром в аул Шенджий!

— Поручик, я завтра вас отправлю туда с моим письмом к Лавру Георгиевичу.

Всю ночь непрерывно моросил мелкий холодный дождь. Люди под навесом амбара, зарывшись в сено, дрожали. Ивлев лежал рядом с Однойко и мечтательно говорил:

— Только бы добраться до Корнилова, а уж Покровского я распишу как следует.

Однойко, кутаясь в казачью бурку, в тон Ивлеву подпевал:

— Да, по милости этого беспросветного кретина мы здесь, за Кубанью, долгих две недели вслепую бездарно мыкались взад и вперед, и в этой мышеловке большевики чуть было с головой не накрыли нас. И Корнилову пришлось из-за нас идти сюда и в поисках Покровского проделать немалый путь по непролазной закубанской грязи. А не уведи Покровский кубанских добровольцев за Кубань еще бы хотя три дня, мы встретили бы корниловцев в Екатеринодаре. Я бы на месте Корнилова судил Покровского военно-полевым судом и расстрелял перед строем.

Думая о предстоящей встрече с Корниловым и полагая, что Корнилов, присоединив к себе отряд кубанцев, сразу пойдет на Екатеринодар, Ивлев никак не мог уснуть. Его воображению рисовались волнующие встречи с Глашей, с родными. И он был уверен, что, когда вернется в Екатеринодар, Глаша встретит его с цветами и он не расстанется с ней уже никогда…

«А какое счастье сидеть за чаем и разговаривать с близкими, милыми и понимающими тебя родными людьми!.. — мечтал Алексей. — Война и разлука перекрасили каждую вещь в теперешнем сознании. Ныне покинутый екатеринодарский мир приобрел небывалую ценность. Вернувшись в него, я, вероятно, буду часами с благодарностью смотреть на чайный сервиз, на дрова в камине, на мольберт с портретом Глаши, на пианино. И все это будет не комфортом, а праздником победы и радостью возвращения к тому дорогому, прекрасному, без чего нельзя жить по-человечески! Все это будет упоительно-прелестной обратной дорогой души в мир всегда пленительного доброго бытия. И во всем том бытии, за всеми его будничными и поэтическими сторонами будет неизменно сиять Глаша…»

Чуть забрезжил рассвет, и у амбара появился высокий энергичный полковник Тунненберг с начальником штаба, рослым полковником Науменко. Первым попался им на глаза Ивлев.

— Поручик, скажите, где генерал Эрдели? — спросил Тунненберг у Ивлева, поившего Гнедую у колодца.

— А вот в том домике, господин полковник. — Ивлев кивнул в сторону небольшого дома, красневшего мокрой черепичной крышей.

— Поручик, пойдите разбудите и вызовите генерала к нам! — рявкнул Науменко.

Ивлев привязал Гнедую к влажному от дождя столбу колодезного журавля.

Домик состоял всего из одной комнаты и крохотной кухни, в которых прямо на полу вповалку спали офицеры и казаки атаманского конвоя.

Филимонов с женой поместились на единственной кровати, а генерал Эрдели, скорчившись, лежал на узком столе, подтянув колени чуть ли не к подбородку. Он, по-видимому, не спал. Едва Ивлев открыл дверь, как генерал поднял голову:

— Я сейчас, только надену шинель.

Через минуту Эрдели вышел на улицу.

— Ваше превосходительство, доброе утро! — приветствовал Тунненберг генерала. — Наша разведка установила, что большевики ночью покинули станицу Калужскую.

— Ну что ж, тогда надо немедленно занять ее и об этом уведомить Корнилова.

12 марта кубанский отряд без боя вошел в Калужскую, и в тот же день Быч произвел Покровского в чин генерал-майора за «умелую эвакуацию из Екатеринодара».

Генерал Эрдели не забыл о решении, принятом им накануне. Он вызвал к себе Ивлева.

— Скачите, поручик, сейчас же в аул Шенджий. Там сегодня предстоит встреча кубанцев с войсками Корнилова. Думаю, вы сумеете объективно проинформировать командующего о чем следует. Ну, с богом! А то Покровский вас опередит. В моем письме необходимости нет.

Чрезвычайно польщенный доверием Эрдели и обрадованный тем, что Корнилов уже в соседнем ауле, Ивлев мигом оседлал Гнедую.