29 ноября советские войска вошли в Харьков. Вечером в штабной поезд из Харькова вернулся Артифексов.

— Ваше превосходительство, Петр Николаевич, — докладывал он, — я слышал немало о возмутительном поведении чинов частей генерала Шкуро, но то, что они творили в Харькове, превзошло все границы возможного. Офицеры штаба корпуса Кутепова были свидетелями фантастических пьянок, учиняемых ими безобразий, которым нет даже названия… А как настал час боя за Харьков, ни одной сотни из корпуса Шкуро не оказалось на позициях. И сам Шкуро сейчас в Екатеринодаре… Жители Харькова без ужаса не могут вспоминать о бесчинствах, творимых «волками»…

— Поручик, — сказал Врангель, лицо которого все запылало алыми пятнами гнева, — запишите и немедленно отправьте телеграмму на имя генерала Деникина.

Ивлев взял карандаш, развернул служебный альбом, а командующий, нервно зашагав длинными ногами по вагону, отрывисто продиктовал:

«Армия разваливается от пьянства и грабежей. Взыскивать с младших не могу, когда старшие начальники подают пример, оставаясь безнаказанными. Прошу отстранить от командования корпусом генерала Шкуро, вконец развратившего свои войска.

Врангель».

Когда Ивлев вышел из вагона, направившись в вокзал давать телеграмму в Таганрог, Врангель, все еще кипя и негодуя на Шкуро, сказал:

— Надо расстреливать и вешать на каждом телеграфном столбе мамонтовцев и негодяев Шкуро.

— Но, Петр Николаевич, — осторожно заметил Шатилов, — расстрелами и вообще смертными казнями сейчас злоупотреблять нельзя. Если в мирное время они производят впечатление, то в военное, при условии наблюдаемого нами развала, даже массовые казни не вызовут особой реакции.

— Но что в таком случае, что предпринимать для спасения положения?

— В данный момент необходима хотя бы незначительная победа, пусть даже местного характера, на узком пространстве фронта, — быстро сказал Шатилов. — В дни больших успехов малые победы, как правило, не воодушевляют, а при полном отсутствии успеха и небольшая победа расценивается, как огромное достижение. Поэтому следует думать, где и какими силами мы можем в ближайшее время произвести сколько-нибудь удачную операцию…

Через два дня по распоряжению Врангеля штабной поезд из Славянска передвинулся в Юзовку.

Здесь поздно вечером в вагон к Шатилову поднялся калмыцкий генерал Бузин.

Блестя черно-смородиновыми узкими глазками, слегка подвыпивший генерал утверждал, что не все донские части «потеряли сердце», что на днях на Новочеркасском направлении под Провальскими конными заводами были удачные бои и части Буденного будто бы понесли немалый урон.

Потом, хлебнув из фляги еще немного спирта, Бузин сказал:

— А здесь, в Донецком бассейне, идет не эвакуация, а само- разгром. У всех военачальников потеряна вера в стойкость частей, вера в себя и командование. Говорят, будто и генерал Врангель «отдался на волю волн». Корниловцы стали подобны преторианцам, думающим только о себе. Меня командование направило сюда с моими верными калмыками, чтобы я карал, шлепал на месте дезертиров, но как тут разберешься, где дезертиры, если идет сплошное бегство? И налицо исключительное по интенсивности нарушение условий морали. Я не узнаю русских офицеров.

Шатилов облокотился на столик и слушал Бузина, не перебивая.

— В Ростов привезли семь тысяч тифозных солдат, офицеров, и никто их не выгружает. Погибает народ, — продолжал сокрушаться Бузин. — И ползут новые поезда с ранеными, сыпными, убитыми. Прямо-таки не верится, что всего четыре месяца тому назад я вместе с Мамонтовым носился по тылам красных. Господи, раздолье-то какое было! Третьего августа ворвались в толстопятую Тамбовскую губернию. И пошло, что твой карнавал. Днем спим, гуляем, гусей жрем, самогон хлещем, а ночью по прохладе скачем дальше. Скошенное сено от росы блестит и пахнет. Луна блещет такая, что вынимай деньги и считай. В одну пачку николаевские, в другую — керенки, в третью — наших донских «ермаков». Благодать! Мамонтов во главе колонны, и усищи у него, как у Юденича, видны за полверсты! Каждый день — новый город! Каждый день — праздник! Донским казакам полная волюшка дана: партизань, веселись, грабь, бери что хошь. До Козлова доскакали, а Москву брать не стали «по стратегическим соображениям». — Бузин громко усмехнулся. — Я говорю Мамонтову: «Есть директива Деникина — «На Москву!». Пошли возьмем первопрестольную!» А он мне: «Эх, друг степей калмык, рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты взгляни на наших казаков. Обарахолились они до высшего предела. У каждого лошадь разным добром навьючена. И разве это добро потащит казак в Москву? Да ни за какие шиши! Надо дать казаку отвезти свою добычу на Дон, в родные хутора и станицы. Уж вторым рейдом пойдем прямо на Москву». И потекли казаки на Дон. Почитай, за каждым всадником покатила тяжело нагруженная телега. И чего не тащил казак! И сундуки, и мужичьи тулупы, и бабские кофты, и кровати, и граммофоны, и даже пианино. А сейчас у Мамонтова от августовских трофеев остался один английский бульдог, найденный в Тамбове, в захваченном поезде Троцкого. С этим бульдогом генерал и поехал в тыл.

Бузин умолк, допил из фляги спирт и, прощаясь с Шатиловым, спросил:

— Попадалась ли вам саркастическая листовка красных: «Вы два года шли к нам на танках, мы к вам пришли за месяц на салазках».

Шатилов отрицательно мотнул головой, а калмыцкий генерал засмеялся:

— Однако же сказано верно! Галопом отступаем. Англия дала нам орудия, снаряды, танки, аэропланы, а у нас пропала охота воевать.

— Да, как награбили казаки Мамонтова и Шкуро разного добра, так и пропал для них смысл войны. А для тамбовских, рязанских и воронежских мужиков Мамонтов и Шкуро стали с их казаками хуже татарина. Превратили они белую армию в грабармию. Что и говорить!..

В ненастные хмурые сумерки в штаб ударного батальона красных курсантов, который помещался в небольшой крестьянской избе, на самой околице села Ивня, вбежал стрелок Полотенцев.

— Товарищ комиссар! — обратился он к Глаше Первоцвет, сидевшей под образами в красном углу избы. — От белых перебег, кажись, латыш с пулеметом, да еще и казака привел.

— Пригласите его сюда! — распорядилась Глаша.

Два курсанта с винтовками за плечами ввели в горницу худого, долговязого, белобрового латыша в английском френче, в желтых ботинках и крагах. Из-под мышки его левой руки торчал ручной пулемет системы «люис».

Войдя в избу, он коротко кивнул Глаше, положил на стол пулемет и, обернувшись в полуоборот назад, крикнул:

— А кубанец где? Пусть он тоже идет сюда!

На пороге тотчас же показался молодой безусый казак в черной поношенной черкеске. Горбясь, втягивая голову в плечи, он робко прижался спиной к дверному косяку.

Презрительно глядя на него, латыш усмехнулся:

— Ну, вояка, чего скис? Встань как следует. Я тебя в обиду не дам.

Оробевший казак мгновенно вытянулся в струнку, и глаза его заблестели надеждой.

Глаша с любопытством всматривалась в перебежчика и, когда он повернулся к ней, спросила:

— Вы кто?

Латыш поднял на нее серые, очень холодные глаза и не торопясь протянул пожелтевшую бумажку, сложенную вчетверо:

— Извольте прочесть!

Глаша развернула протертую по углам бумажку и быстро прочла:

«Дано настоящее удостоверение прапорщику Ансису Яновичу Угарсу в том, что он действительно является начальником пулеметной команды стрелковой Железной дивизии.

Начальник штаба генерал-лейтенант Марков».

— Значит, вы марковец?

— Нет! — отрицательно мотнул головой Угарс. — Это удостоверение было выдано еще в шестнадцатом году, когда я был на германском фронте.

— Как же в таком случае вы перешли с пулеметом с той стороны?

— Я жил в Луганске и оттуда пробирался сюда, — глухим голосом ответил Угарс. — Доехал поездом до Белгорода. А из Белгорода зашагал навстречу вам. В двух верстах от этого села, у сахарного завода, напоролся на казачью заставу.