Напрасно Степан и Наташа гладили ее, уговаривали, спрашивали, что с ней. Она отвечала «ничего, ничего!», потому что и сама не знала, что с ней.

Все годы разлуки и неизвестности она говорила себе: «Он жив, он вернется, мы увидимся, я знаю». И вот только сейчас, сию минуту она поняла, что ничего-то не знала! Надежда и страх потерять надежду — вот что у нее было, когда она убеждала себя, что «знает!». И теперь она впервые плакала, содрогаясь от страха.

Так человек, который карабкается по отвесной скале, видит только трещины и уступы, куда можно поставить ногу, но, добравшись до безопасной вершины, оглядывается и холодеет от ужаса, чуть не теряя сознание, впервые увидев пропасть, которая все время была у него под ногами.

— Какой? Ну, как я тебе его опишу?.. — Аляна сидела на койке рядом со Степаном, был вечер второго дня после их встречи. — Ну, очень, очень маленький. А так, если поглядеть, совсем настоящий человек. Вот так он лежал на постели, — Аляна надавила ладонью на тюфяк и сделала маленькую ямку. — И как плясать любит! Услышал музыку — рот до ушей, и давай приплясывать… — Аляна, мечтательно улыбаясь, покачала головой. — Ножки-то еще не слушаются, а он даже щеки надувает, так старается.

— Откуда же музыка? — нетерпеливо спросил Степан.

— Ну, какая музыка! Такие органчики игрушечные бывают, знаешь? Вроде шарманочки. Ручку крутишь, он и бренчит.

— Ну, а какого он роста? — напряженно хмурясь, чтоб лучше себе все представить, спросил Степан и показал рукой — Вот такой?

— Да никакого роста у него тогда не было! — засмеялась Аляна. — Он и плясал-то сидя… Ну, вот такой, ножки коротенькие. А глаза у него синие… Сам розовый. Волосики беленькие… Лысоватенький немножко. Вот каким я его видела, таким и помню…

— Нет! — с отчаянием воскликнул Степан. — Не могу и не могу себе представить! Пока своими глазами не увижу, не поверю. Ведь это чудо какое-то! Ничего не было, и вдруг твои глаза, волосики… смотрит, музыку слушает. Ведь ничего удивительнее быть не может!

Аляна высвободила руку из руки Степана, прикрыла глаза и осторожно провела ладонью по его лицу, по голове, по плечам, легким, внимательным, скользящим касанием, точно слепая, узнавая его пальцами.

Степан сидел не двигаясь, пока она не отняла руки, потом спросил:

— Ну что?

Аляна раскрыла глаза, со вздохом улыбнулась.

— Всё хорошо. Это ты. Руки тебя помнят… Нет, рука… Я ведь теперь одноручка, даже обнять тебя как следует не могу. Плохо тебе?

— Ты одной рукой даже лучше обнимаешь.

— Хитрый! Не обманешь. Двумя-то лучше. А кто ж теперь стирать у нас в доме будет? — улыбаясь, допытывалась Аляна.

— Я люблю стирать.

— Да ну? — насмешливо сказала Аляна. — Что-то я не замечала.

— Ты меня не допускала. Теперь зато настираюсь всласть.

— Платье на спине застегивать тоже любишь?

— Еще больше, чем стирать.

Аляна, запрокинув голову, засмеялась. Почему-то этот разговор доставлял ей удовольствие.

— Какой же ты врун сделался, ужас!

Кто-то, нарочито громко покашливая, спускался в землянку.

— Кашляй громче! — крикнул Степан, поворачиваясь к двери.

Один за другим, сгибаясь под низкой притолокой, вошли Валигура, Станкус и Наташа.

— Тебе лежать приказано. Как ты удрал, Валигура? — строго спросил Степан.

— Я подкупил стражу, напоил тюремщиков, переоделся в мундир вражеского генерала и бежал!.. Очень приятно было слышать в первый раз ваш смех, пани Аляна!..

Он вытащил из-за спины руку и протянул Аляне букетик поздних полевых цветов, всунутый в начищенную до блеска консервную банку.

— Примите, пани, от всего сердца. Так же как мы вас приняли в свое сердце.

— А все-таки он молодец! — сказала Наташа.

— Вы добрый, спасибо вам, Валигура, — сказала Аляна и поставила букетик под окошечко. — Мне говорили, вы собирались подарить мне горностаевый плащ?

— Да, — сдержанно, с королевским достоинством кивнул Валигура. — Действительно, была у меня такая мысль. А теперь нет!.. Десять плащей плюс все королевство полностью, со всем инвентарем и обстановкой, — вот чего вы достойны!

— Вот это по-нашему! — сказала Наташа.

— Боже мой, так много? Мне прямо неловко!

— Пустяки, стоит ли говорить о всякой мелочи, — великодушно отмахнулся Валигура и, широким жестом указывая на выход из землянки, добавил — Ужин подан. Прошу вас…

Пока Аляна со Степаном доедали из одного котелка кашу, в лесу стемнело. Степан вычистил и вымыл котелок. Они отошли в сторонку под деревья, подальше от людей. Степан бросил на землю шинель, и они сели, тесно прижавшись друг к другу.

— Ты чего? — спросил Степан, заметив, что Аляна улыбается.

— Валигуру твоего вспомнила.

— Такого друга у меня никогда не было, — сказал Степан. — Вот он разные подарки невероятные тебе придумывает, шутит, а думаешь, это трепотня? Ничего подобного! Он бы все отдал, если бы у него было… Он как-то мне поверил и вот верит, хоть ты тресни! Другой раз сам себе уже не веришь, думаешь: всё! Не могу больше! А он, проклятый, даже и не усомнится в тебе. И поневоле делаешь такое, чего без него бы, наверное, не смог…

Они замолчали. Аляна поежилась от ночного холода, сухого и крепкого, какой бывает перед первыми заморозками. Степан вытащил край шинели, на которой они сидели, и натянул ей на плечи. Сидеть стало неудобно, и они прилегли рядом на мягкой подушке сухого мха, глядя вверх на чистое небо.

— Это мы? — спросила Аляна, здоровой рукой прижимая к себе плечо мужа. — Правда? Это мы…. Но как же могло быть, что нас не было? Как могло быть, что мы бродили где-то отдельно? Ты можешь это понять?

— Нет, — серьезно ответил Степан. — Не могу.

Потом она вдруг живо спросила:

— А хочешь, я тебе покажу одно чудо? — И, осторожно поддержав здоровой рукой больную, поднесла ее близко к лицу Степана.

— Видишь?

На фоне звездного неба Степан неясно увидел темную, беспомощно согнутую кисть.

— Сейчас начинается, — сказала Аляна. — Вот рука, никуда не годная, она не может никого погладить, не может даже взять щепотку соли или застегнуть пуговку. Так? И вот, внимание, начинается чудо…

Степан увидел, как шевельнулся мизинец, за ним дернулся и слегка разжался четвертый палец, потом указательный. Пальцы, вздрагивая, распрямились до половины, потом сжались и опять немножко распрямились.

— Видал? — с торжеством сказала Аляна. — Мизинец-то уже третьего дня начал оживать, да я молчала, все боялась поверить.

Степан потянулся и несколько раз осторожно поцеловал пальцы.

— Да, — сказала Аляна, — они заслужили. Знаешь, как они старались двигаться, и ничего у них не получалось, и больно было, по правде сказать. А смотри, добились своего!

Она опустила руку, и они еще полежали молча, глядя в темное небо, щедро усыпанное звездами.

Аляна с нежностью вспомнила детскую новогоднюю открытку, где был нарисован домик, окруженный елочками, утонувшими в снегу, и темно-синее небо, все усеянное блестками звезд. Вспомнила, как эта сказочная картинка постепенно тускнела на стене в отцовской мастерской.

Между черных ветвей сосен звезды мерцали, разгораясь все ярче, будто дыша пульсировали, наливаясь светом.

— А знаешь, когда я была маленькой, — снова заговорила Аляна, — я была маленькая королева, не смейся…

— Да разве я смеюсь?

Она и сама знала, что он не смеется, что сейчас ему важно и интересно все, что она может сказать о себе.

— Да… Стоило мне придумать какое-нибудь смешное словечко, и все люди на свете смеялись и восхищались… Когда я заболевала, все люди горевали, пугались, жалели меня, поили с ложечки. Людей на свете было двое: отец и мама, но больше мне и не требовалось. Я лежала за теплой печкой в постельке, выздоравливая, и папа читал мне сказки про то, как прилетали братья-лебеди к маленькой королеве, у которой руки были обожжены крапивой. Я была маленькая белокурая королева. Ей по ноге пришелся башмачок, и вот теперь она отдыхает в своем дворце… Я, конечно, не знала, что во дворцах не спят за печкой и королевам не шьют одеяла из ситцевых разноцветных лоскутиков, но мне до этого не было дела… Мне хотелось только, чтоб все меня любили, восхищались мной, говорили: какая она добрая и милая, эта маленькая!..