— Ах, сволочи, мать их так! — неожиданно выругался всегда сдержанный старшина.

Баба, оборвав на высокой ноте крик, живо к нему обернулась, мокро всхлипнула и удовлетворенно кивнула:

— Вот это правильные, мужские слова! А мой-то мужик все равно как тряпочный.

— Ладно, узнают у нас, какие партизаны бывают, — сказал Матас. — Значит, говорите, опять прийти обещались? Сколько же их там гуляет?

— Обещают… Бывает, трое, бывает, пятеро ввалятся.

— Разберемся, — твердо сказал старшина… — Делов-то! Разрешите, я прямо с ней поеду.

— Одному все-таки не годится.

— Мы с ним на пару, можно? — попросил Станкус.

— Ладно, возьми его с собой, — кивнул Матас.

Старшина достал автомат и спокойным движением руки остановил вскочившего Валигуру:

— А ты, ради бога, сиди. Что там их, взвод, что ли? Смотри лучше: вот здесь консервы лежат, вот кофий немецкий в банке. Хлеб… Пошли, хозяйка.

— А мужики у тебя живые на подъем, председатель, — сказала повеселевшая женщина, прощаясь с Матасом.

Старшина аккуратно уложил на дно телеги оба автомата, свой и Станкуса, и прикрыл их сверху куском холстины. Потом все трое, вместе с хозяйкой, уселись поудобнее и легкой рысцой выехали из ворот.

Матас с Чесловасом постояли на крыльце, глядя им вслед. В тишине мирно позвякивал к вечерней молитве колокол костела. Редкие слабые огоньки светились в сумерках на притихших улицах.

И вдруг Матас разом вспомнил, где видел того человека, с которым разговаривал через окно. Странно, что и тогда он был без шапки. За окном так же звонил колокол. Человек стоял прямо против Матаса, смотрел ему прямо в лицо и, пошатываясь от толчков и ударов в спину, с безнадежным, унылым упорством все повторял: «Извиняйте, пане германцы, только глаза мои не видали этого человека… Убейте, не видали!..» И как это он сразу не узнал его по голосу, как только он сказал: «С приездом, товарищ председатель!..»

Маленький мальчик Степа стоял, заложив коротенькие ручки за спину, около ларька продавца подержанных патефонных пластинок и слушал, как играют «Марш Буденного».

Пластинка кончилась, и хозяин, подкрутив ручку своего граммофона с громадной трубой, пустил ее опять сначала.

Он не продавал эту пластинку, но ему нравилось, что люди, заслышав знакомую мелодию, улыбаясь оборачиваются и задерживаются около ларька послушать. Со всех сторон жизнь возвращается в город. Вот и запрещенная песня про то, как конница раскинулась в степи, опять звучит во весь голос.

Облезлая одноухая собака подошла и прислонилась к ноге мальчика. Он, не оглядываясь, обнял ее за шею и продолжал слушать, слегка приоткрыв рот, чтобы не сопеть носом. Он был так поглощен песней, что даже моргать старался пореже.

Хозяин пустил новую пластинку, какую-то неинтересную, и мальчик с собакой медленно побрели дальше, мимо рыночных рядов.

Около мясного ряда они остановились и стали смотреть, как торговка показывает покупательницам куски мяса, переворачивая, подбрасывая на руке и пришлепывая ладонью.

Потом они прошли еще немножко и долго наблюдали, как бабы продают горячие пирожки с требухой, вытаскивая их из мисок, прикрытых сверху полотенцами. Каждый раз, когда полотенце приподнимали, из миски поднимался пахучий пар, от которого и у мальчика и у собаки рот наполнялся слюной. Им, конечно, и в голову не приходило просить. Просто очень интересно было смотреть.

Наконец одна из торговок, вытащив из миски пирожок, подозвала мальчика. Собака обрадованно вильнула хвостом. Мальчик посмотрел на торговку, кивнул ей, не торопясь подошел и взял у нее из рук пирожок.

Отойдя в сторонку, Степа осторожно разорвал пирожок на две части, себе побольше, собаке поменьше. Потом отщипнул еще очень маленький кусочек и тоже отдал собаке.

После этого они прошлись по галантерейному ряду. Знакомая торговка тесемками подозвала Степу к себе. На рынке не было человека, который бы его не знал, но эта торговка была хорошая знакомая, она заходила к дедушке, в его мастерскую, и иногда пила там с ним чай.

Степа спокойно позволил ей усадить себя на колени и, пока она натягивала ему спустившийся чулок и вытаскивала из коротенькой, обтрепанной штанины резинку, продолжал глазеть по сторонам, не обращая внимания на то, что с ним делают.

Торговка начала пристегивать петельку чулка к пуговице резинки и вздохнула:

— Боже мой, кто же это тебе такую пуговицу пришил?

— Дедушка пришил! — ответил мальчик, с удовольствием разглядывая большую медную пуговицу со скрещенными молоточками. — У нас только одна была такая. На той резинке обыкновенная…

— Свиненок ты несчастненький, без отца, без матери, — опять вздохнула торговка и поставила его на ноги. — Да, вот что: ты иди-ка к дедушке и скажи, что исполком вернулся. Он обрадуется.

— Куда вернулся? — спросил мальчик.

— К нам в город.

— Кто вернулся?

— Да ну тебя!.. Ну, скажи, что советская власть вернулась.

— Да мы знаем. Мы с танкистами разговаривали.

— Ладно, скажи, что председатель вернулся. Вот какое дело. Больше ничего. Не спутаешь?

Мальчик помотал головой и, стараясь не отвлекаться, чтобы и в самом деле чего-нибудь не забыть, побежал через рыночную площадь. Дойдя до будки, украшенной изображением велосипедиста в жокейской шапочке, он толкнул животом дверь и вошел в мастерскую.

Старый Жукаускас, держа в руке паяльник, поднял голову и, сдвинув на лоб очки, вопросительно посмотрел на мальчика.

— Председатель вернулся! Вот какое дело! — сообщил Степа и, забравшись на лавку у подоконника, склонился над маленькими горшочками, проверяя, не появились ли там за последний час из земли какие-нибудь ростки.

— Откуда ты знаешь? — быстро спросил Жукаускас. — Кто тебе сказал?

Степа потыкал пальцем землю, слегка ковырнул ее ногтем, — нет, ростков все еще не было. Он разочарованно загудел себе под нос и рассеянно начал напевать:

— Откуда, откуда-а… Тесемочная тетка сказала… Тетка резиночная… ниточная… Пуговичная тетка-а!..

Жукаускас хотел было продолжать работать, но паяльник остыл. Он сунул его в огонь и вдруг понял, что у него не хватит терпения дождаться, пока тот снова нагреется. И руки стали какие-то непослушные, легкие, точно бумажные.

— Знаешь, братец мой, давай-ка поедем!

— Поехали, — покладисто согласился Степа. — А куда?

— Поедем!.. Домой, пожалуй, поедем!

Через несколько минут мастерская была закрыта, они вывели велосипед на шоссе и медленно покатили по мягкой обочине: старый мастер в седле, а Степа держась за его пояс, верхом на подушечке, привязанной к багажнику.

Жукаускас все время чувствовал на своей спине твердые кулачки внука. У той маленькой девочки, которая когда-то, давным-давно, сидела на этой подушечке, были точно такие же кулачки. Все-таки это счастье для человека, когда чьи-то слабые ручонки цепляются и держатся за тебя, и ты знаешь, что кому-то нужен…

Что-то медленно сегодня они подвигаются вперед, но если попробовать посильнее нажимать на педали, сердце нехорошо замирает.

Они свернули с шоссе и поехали наискосок через пустырь, по тропинке среди травы, прямо к дому.

И вдруг дедушка как-то невнятно замычал и удивительно неловко стал слезать с велосипеда, так что оба они чуть не повалились набок. Степа поскорее соскочил на землю, и велосипед, зазвенев, упал на траву. Дедушка, слабо взмахивая руками, спеша и спотыкаясь, шел к дому, а ему навстречу по тропинке бежала какая-то женщина в сапогах и короткой юбке, вроде как будто военная, но в обыкновенной кофточке.

Они стали обниматься, и это было так удивительно, что Степа подошел поближе. И вдруг заметил, что женщина, обнимая дедушку, пристально, поверх его плеча, смотрит прямо на него, на Степу. Он застеснялся и отвернулся. К тому же дедушка вел себя очень странно, как-то потихоньку скулил, громко глотая слезы и отворачивая лицо. И неловко и жалко глядеть. Того гляди, сам разревешься, прямо вот уже начинает разбирать.