За дверью послышались неторопливые, какие-то вялые шаги, совсем не похожие на прежнюю стремительную, легкую походку Аляны. Она отворила дверь, увидела Магдяле, не улыбнувшись, поздоровалась и, шлепая старыми туфлями, не оглядываясь пошла в комнаты.

В первую минуту Магдяле еле удержалась, чтобы прямо с порога не выкрикнуть новость, ради которой бежала через весь город.

— Проходи сюда, — позвала Аляна. — Никого дома нет, я да маленький.

Магдяле вошла. Стекла низеньких окон до половины были покрыты седым морозным узором. Цветы и листья в горшочках и банках стыли в холодном воздухе еще не топленной комнаты.

Крошечный ребеночек с реденькими волосиками лежал посреди большой постели, выпростав руки из-под ватного одеяла, шевелил растопыренными пальцами, моргал и тихонько попискивал.

Аляна, присев перед ним на низкую табуретку, внимательно посмотрела ему в лицо, обеими руками придерживая у себя на груди старый вязаный платок.

— Он тихонький, — сказала Аляна. — Он громко никогда не плачет. Откуда ему знать, в какое время он родился? А ведь точно чувствует, что виноват, что не вовремя… Сейчас нужны когти и зубы, отгрызаться от врагов. А он, видишь, какой: беззубенький и ноготков-то почти нет. Вот он и понимает, что уж лучше как-нибудь потише… Наверно, так вот лисята или зайчата какие-нибудь лежат, притихнув, в норке, когда слышат лай собак. Вот видишь? Он молчит, думает что-то свое. Иногда мне кажется, что он все знает. Что отца нет. Что кругом враги, война, голод…

— Ты выдумываешь все это, — сказала Магдяле. — Ничего он не знает.

Аляна ее не слушала.

— Все матери восторгаются, что у них дети необыкновенные. А я хотела бы, чтоб он был обыкновенный: толстый, крикливый, глупый. Но ты ведь и сама видишь, какой он: тихий и все думает…

Аляна выпрямилась, обвела растерянным взглядом комнату и вдруг озабоченно сказала:

— Знаешь, я его вещи перебирала и вспомнила: зачем я ему тогда не дала с собой бритву? Он хотел взять, а я не дала, говорю, возвращайся небритый, где ты там, на болоте, бриться будешь… И теперь я все думаю, как он там без бритвы? Хоть бритва бы у него там была.

— Где это, по-твоему, «там»? — спросила Магдяле каким-то особенным тоном, так что Аляна подняла голову и посмотрела на нее.

— Ну, там, где он сейчас… — начала она, и Магдяле с испугом вдруг увидела ее неестественно широко раскрывшиеся глаза и побелевшее лицо с беспомощно и беззвучно шевелящимися губами.

Магдяле порывисто схватила и сжала ее руки.

— Т-ты… знаешь! — с полной уверенностью и с ужасом перед этой уверенностью, запинаясь, выговорила Аляна, еле шевеля непослушными, как на морозе, губами.

— Он жив, — сказала Магдяле. — И теперь известно, где он находится. Подумай только, сколько времени ты старалась разузнать хоть что-нибудь! А сегодня Пятрас случайно встретил одного знакомого на улице… Того забрали в рабочую команду и заставили строить лагерь… Теперь он вернулся. Он видел твоего Степана. Главное, он жив, жив, понимаешь?

— Где же он? — нетерпеливо перебила ее Аляна. — Я должна идти к нему.

— Я тебе не скажу сейчас, — рассудительно сказала Магдяле. — Ты немножко сумасшедшая сейчас, можешь и вправду встать и пойти туда в метель, с ребенком на руках.

— Нет, его нельзя с собой брать. Ты говори: где?

— Не скажу. Нужно поговорить с опытными людьми, посоветоваться, как быть. Что толку, если ты туда явишься? Ведь это лагерь. Ты успокойся сначала, потом…

— Я тебя не выпущу, пока ты не скажешь! Ты уйдешь, и вдруг тебя машина задавит, а я так и не узнаю. Нет, ты мне сейчас же скажешь!

— Дура я, что вообще тебе сказала, — пожала плечами Магдяле. — Ну хорошо: это довольно далеко отсюда, больше ста километров, по шоссе на Клайпеду. Там есть городок Мельме, а лагерь в лесу, в нескольких километрах от города.

— И он там? — недоверчиво спросила Аляна. — Он в лесу, в лагере? Зачем он в лагере?.. Магдяле, милая, спасибо тебе, что ты узнала, но скажи мне, почему людям не дают жить? Мы никому не мешали. Мы не хотели иметь много денег, мы никого не обижали. Зачем эта война? Может быть, можно было не ссориться, уступить друг другу что-нибудь?

— Ты лучше скажи, что ты собираешься делать?

— Я все сделаю. Только бы мне его вырвать оттуда, я его увезу, спрячу так, что его никто не найдет. Я его спасу и спрячу. Вот и все!

Магдяле посмотрела ей в лицо, чувствуя, что слезы жгут глаза. На что она, бедная, надеется? И, наклонившись, поцеловала Аляну в голову.

— Милая ты моя дурочка!.. Только подумай и не торопись. Я завтра к тебе приду с утра…

Когда на другое утро, прежде чем идти к Аляне, Магдяле заглянула в ремонтную мастерскую Жукаускаса, она застала старого мастера в полном смятении.

Без толку перекладывая с места на место дрожащими руками инструменты, он рассказал, что Аляна, едва дождавшись утра, собрала в мешочек какие-то вещи, надела полушубок и, еле попрощавшись с родителями и поцеловав маленького Степу, ушла пешком из города по шоссе.

— Боже мой! — воскликнула Магдяле. — Я так и знала! Я так ее уговаривала хоть подождать… И как же вы будете теперь с ребеночком?

Старый мастер поднял на нее усталые, красные глаза и неожиданно улыбнулся смущенной улыбкой.

— Маленький — это ничего… Он у нас толковый паренек. Из тряпочки сосет. И закусывает с ложечки, что ни дашь… Мы с ним ладим… Что другое, а это дело у нас обойдется…

В своем старом крестьянском кожушке, по-деревенски подвязанная шерстяным платком, Аляна второй день шла по бесконечному, уходящему в белую мглу шоссе, увязая по колени в глубоком снегу каждый раз, когда приходилось поспешно сторониться тяжелых немецких грузовиков, с ревом обгонявших ее или мчавшихся навстречу.

У шлагбаума на перекрестке ее остановили солдаты и потребовали документы. Она объяснила им, что идет на хутор к деду. Один из солдат, отогревая правой рукой замерзшее ухо, левой взял у нее удостоверение и вернул обратно, почти не поглядев. Другой пощупал ее торбочку и поскорее спрятал руки обратно в карманы. Аляна не успела еще сообразить, чем кончилось дело, как они бросили ее и ушли в сторожку.

Хотя все обошлось благополучно, Аляна испугалась, что на следующей заставе ее могут задержать, вернуть обратно, и вскоре свернула с главного шоссе на проселочную дорогу.

До самого вечера она шла не останавливаясь, ни о чем не думая, ни о прошлом, ни о будущем. У нее была только одна мысль — она идет к Степану, с каждым шагом приближается к нему. А что будет дальше, она не могла, не умела себе представить. Только шла и шла, не слыша ничего, кроме однообразного скрипа снега у себя под ногами.

Иногда в стороне от дороги, где-то впереди, возникала среди снежных холмов приземистая крыша хутора. После долгой ходьбы крыша приближалась, как будто делалась повыше, потом начинала уходить назад, точно погружаясь в снежные холмы, и исчезала.

На пустынном перекрестке одиноко маячил старый, растрескавшийся и насквозь промерзший столб с заиндевелым распятием, прикрытым сверху навесом из двух дощечек. Стужа, безлюдье, тишина, и она одна идет, уже плохо соображая, куда и зачем.

Временами ей начинало казаться, что она и вправду, как в детстве, идет на хутор к деду, что она так и осталась маленькой батрачкой, которой только однажды приснился странный сон про теплые морские волны и нежный горячий песок, про чье-то лицо и губы, целовавшие вот эти самые ее руки, стиснутые сейчас от мороза в кулаки, нестерпимо ноющие от боли…

Поднявшись на пригорок, Аляна увидела невдалеке крепкие, приземистые постройки богатого хутора, к которому вела от проезжей дороги обсаженная деревьями аллея.

Она подумала, что добраться до следующего жилья у нее, пожалуй, не хватит сил, и, дойдя до перекрестка, свернула в аллею.

Не обращая внимания на выскочивших с лаем ей навстречу собак, она подошла к дому и остановилась в ожидании. Она до того устала от холода и ходьбы и у нее так болели ноги, что она сразу же тяжело привалилась плечом к резному столбику крыльца.