Юлия слушала и кивала головой, соглашаясь:

— Конечно, хорошо… Уж чего лучше! — Но за свою жизнь она привыкла, что разговоры о разных реформах и переменах к лучшему для простых людей — это только пустые разговоры, и потому, терпеливо выслушав все, лишь вздохнула, а немного подумав, хитро спросила — А что же с нашим банком? Его больше не будет вовсе, что ли?

— Прежнего банка не будет, матушка, — сказал Матас. — Будет совсем другой. Он такими делами не станет заниматься, чтобы у бедного человека отнимать имущество.

— Значит, банк все-таки останется? — Юлия минуту соображала и потом, слегка подтолкнув Матаса локтем (он казался ей совсем своим), вкрадчиво сказала: — Это все очень справедливо, как вы говорите, но пока что написал бы мне кто-нибудь записочку, чтоб эти проценты у меня приняли. Бог с ними, с деньгами, было бы сердце спокойно.

— Да успокой ты свое сердце, — почти растроганно сказал Матас. — Приезжай лучше ко мне, в исполком. Спроси там председателя. Мы обо всем поговорим.

Фу ты!.. Так это она самого начальника уезда под бок толкала? Чудеса все-таки происходят на белом свете.

Дорогин и профессор Даумантас тем временем оживленно разговаривали и иногда, отодвигая тарелки, принимались чертить вилкой по скатерти, что-то объясняя друг другу.

Юлия, налив всем еще по стаканчику, напряженно прислушивалась к их разговору.

— …Что наша мелиоративная контора! — восклицал Дорогин. — Это только так, первый робкий росток…

— Робкий, нежный росток с четырьмя экскаваторами, — сказал Матас, и все засмеялись и опрокинули стаканчики.

Юлия наклонилась к Матасу и ни к селу ни к городу потребовала спросить у Дорогина, нет ли в районе какого-нибудь другого специалиста, кто знал бы это дело лучше Юстаса?

Матас перевел. Дорогин удивленно повернулся к Юлии и ответил, что, конечно, нет, Юлии понравилось, что он не пытается хитрить, но она все еще настороженно продолжала слушать.

— Ну, ну, ну… — загораживаясь ладонями, профессор точно придерживал пыл Дорогина. — Машинно-мелиоративная станция в каждом районе? Вот куда хватили! Вернемся к фактам. У вас еще ни одного экскаватора нет!

— Первый станет фактом как раз в среду: приезжайте на станцию встречать! — усмехнулся Матас. — Не верите?

— Нет, почему? В среду я могу поверить. Но разговор у нас вон куда заехал! В те отдаленные времена, когда станции начнут расти, как грибы. В каждом районе!

— Это будет лет через пять-шесть. Если, конечно, Гитлер не полезет к нам воевать. А тогда — через десять — пятнадцать лет, но все равно будет.

— Ах, — помотал головой профессор Даумантас, — вы забываете, какая мы маленькая и бедная страна. Я знал лично, так сказать, в лицо, каждый экскаватор, какой был в Литве. Знаете, сколько их у нас было? Три.

— Маленькая страна, это верно, — согласился Дорогин. — Но ведь теперь вы — часть громадной, богатой страны. Наши осушительные работы — это разрозненная оборона от наступающего врага — болот! А машинно-мелиоративные станции в каждом районе — это регулярная армия, которая сама пойдет в наступление. И она будет у нас в руках, увидите…

В этот момент Юлия, отодвинув в сторону свою рюмочку, налила себе обыкновенный вместительный стаканчик, со звоном стукнула им о стакан Дорогина и вдруг, показав прямо на него пальцем, громко сказала по-литовски:

— Он не врет! — брякнула ладонью по столу и выпила.

— Мама, что вы? — вздрогнула Ядвига, метнув испуганный взгляд на гостей: поняли они или нет?

Матас, пряча улыбку, низко склонился над тарелкой.

Дорогин, отлично поняв, что старуха ляпнула что-то именно про него, вежливо спросил, о чем идет речь.

Ядвига сделала умоляющие глаза, но Юлия, не обращая на нее никакого внимания, повторила:

— Я сказала, что он не врет! Говорит, что думает! И этот, другой, тоже. Понял, сынок? Если требуется, ты отдай им свои бумаги. Можно!

— В переводе на русский, товарищ Дорогин, — сказал Матас, — это значит: хозяйка дома находит, что ты говоришь правду.

— А правда что по-литовски, что по-русски — одна! — совершенно неожиданно, впервые за весь вечер переходя на русский, объявила Юлия.

— Золотые слова! — горячо воскликнул Дорогин.

— Так и есть — золотые, — значительно подтвердила старуха и встала со стула. Стаканчик слегка подрагивал в ее руке. Она строго взглянула на него, чуть нахмурилась, и он застыл неподвижно.

— А раз так, — торжественно, медленно начала она, — я хочу у вас вот про него спросить, — она повела рюмкой, указывая на профессора. — Если взять справедливые весы и на одну чашку положить вот его с его бумагами… ты мне не моргай, Юстас, все равно я свое договорю… а на другую какого-нибудь… ну, хоть самого господина фабриканта Малюнаса со всем его богатством. Какая чашка перетянет? Скажите только…

— Ну уж и придумала ты, матушка! — перебил, поднимаясь со стаканом в руке Матас, стараясь не замечать, как профессор делал старухе умоляющие знаки, на которые она сперва не обращала внимания, а потом, еще того хуже, стала в открытую от них отмахиваться, как от мух. — …Ну уж и придумала вопрос! Малюнаса взвешивать! Да кто станет весы пачкать таким навозом?.. За ваше здоровье, профессор Даумантас!

Юлия, вдруг закрыв глаза своей сухой черствой ладонью, затряслась от смеха и, собрав со стола грязные тарелки, ушла на кухню.

— Я знаю, ты воображаешь, что у тебя мать — старая грубиянка, — загородила она дорогу дочери, вышедшей следом на кухню. — Воображаешь? — Она чуть не взмахнула руками, но вовремя вспомнила про посуду, осторожно поставила тарелки на плиту и тихо рассмеялась. — Мужики! Простые мужики! Окаянные, упрямые мужики, из тех, что если гора торчит у них на дороге, они хватают лопату и начинают копать, пока не сковырнут ее к черту, прости господи…

Юлия всхлипнула и потянулась обнять дочь.

— О, старая дура, — торжественно произнесла она. — Когда-то я ждала, что с неба слетит к нам благая весть. Я гадала о том, кто же будет этим вестником справедливости. Тихий седой старичок? Богатый добрый господин? Или девушка с льняными волосиками? И вот является такой мужик и грубым голосом орет у меня в доме: «Навоз этот ваш Малюнас»… И вот он-то и есть тот, кто принес благую весть…

— О чем вы там рассуждаете? — крикнул через полуоткрытую дверь столовой Дорогин.

Юлия громко высморкалась и, невозмутимо спокойная, опять вышла к гостям.

— Так, о мужиках и об ангелах, обо всем понемножку!

— Ого! — засмеялся Матас, потирая щетину на полных щеках. — Если бы еще о леших, мы бы догадались, о ком идет речь.

— Как сказано, — провозгласила старуха, торжественно поднимая вверх палец, — «лучше тот, кто в мохнатой шкуре приносит радость в дом, чем тот, кто в шелковых одеждах приносит нужду и горе».

Матас нагнулся к Дорогину с блестящими от удовольствия глазами и прошептал:

— Ну и старуха великолепная… И, главное, имей в виду, нигде ничего подобного не сказано!

Случится у человека в жизни что-нибудь хорошее, он и успокоится, зазевается, и вот тут-то, того и гляди, на него свалится неприятность. Слова словами, а пока своими глазами не убедишься, успокаиваться нельзя.

На другое же утро, после того как на хуторе побывал Матас с Дорогиным, старая Юлия опять запрягла лошадь и, никому не сказав ни слова, поехала в город, чтоб самой поглядеть, как там обстоит дело с банком. Может, и вправду старый банк прикрыли, а может, и нет? Кто его знает. Есть такие чудовища в сказках: отрубят ему голову, а на ее месте вырастают три новые. Минутами она верила, что со старым банком покончено, а потом сердце замирало от страшного предчувствия: пока она сидела дома со своими гусями, в городе банк давно открылся, и прежние вежливые, беспощадные господа с гладкими проборами сидят, притаившись за окошечками, считая каждый день опоздания, дожидаясь момента, когда она совсем просрочит платеж, чтобы отнять все, превратить старую Юлию с Гусиного хутора в батрачку Юлию…