Не думай, что, сделавши что-либо нехорошее, ты можешь скрыться, так как, скрывшись от других, ты не скроешься от своей совести.

Люди плачут над вымыслами поэтов, а на подлинные страдания… взирают спокойно и равнодушно.

Одному человеку, который не знал ни музыки, ни геометрии, ни астрономии, но желал стать его учеником, он [Ксенократ] ответил так: «Ступай прочь: тебе не за что ухватить философию!»[517]

Жалеть о сказанном мне приходилось, о несказанном – никогда.

Если бы руки имели быки и львы или кони, (…)

Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих

Образы рисовали богов.[518]

Эфиопы пишут своих богов черными и с приплюснутыми носами, фракийцы – рыжими и голубоглазыми, мидяне и персы – также подобными самим себе.[519]

[Бог] весь зрение и весь – слух (…); и он весь – ум, разумение и вечность.[520]

Все есть бог.[521]

С тиранами нужно говорить или как можно меньше, или как можно слаще.[522]

Эмпедокл однажды сказал (…), что невозможное дело – найти мудреца. «Конечно, – ответил Ксенофан, – ведь нужно самому быть мудрецом, чтобы найти мудреца».[523]

Нельзя просить у богов победы в кавалерийском сражении тем, кто не умеет ездить верхом.[524]

Предводитель должен отличаться от подчиненных не роскошным образом жизни, а трудолюбием и умением предвидеть события.[525]

Трудно прокормить одного бездеятельного человека, еще труднее прокормить целое семейство, но труднее всего содержать войско, проводящее время в праздности.[526]

Тот, кто намерен добиться победы [на войне], должен стать коварным, скрытным, хитрым, лукавым, вором и грабителем.[527]

Воины, предавшиеся грабежу, сами становятся добычей.[528]

Если люди трусят, то чем больше их, тем более ужасному и паническому страху они поддаются.[529]

Кир (…) считал (…) совершенно нелепым, если полководец, желая дать какое-нибудь распоряжение, будет приказывать так, как это делают у себя дома некоторые из господ: «Пусть кто-нибудь сходит за водой» или «Пусть кто-нибудь нарубит дров». (…) При таких приказаниях все только смотрят друг на друга, но никто не берется выполнять распоряжение, все виновны, но никто не стыдится (…). Вот по этим-то причинам он и называл по имени всех, кому отдавал какое-либо приказание.[530]

Убеждение, что ими пренебрегают, делает хороших воинов малодушными, а дурных – более наглыми.[531]

Оружие (…) уравнивает слабых с сильными.[532]

Великое дело – завладеть властью, но еще более трудное – однажды захватив, сохранить ее за собой.[533]

Счастье доставляет тем больше радости, чем больше потрудишься, прежде чем достигнешь его. Ведь труд – приправа к счастью.[534]

Не так страшно не достичь счастья, как горько лишиться уже достигнутого.[535]

У царя много очей и много ушей. А если кто думает, что у царя есть только одно избранное око, то он ошибается.[536]

Молва определяет нравы.[537]

Добродетель – выгодна.[538]

Умел он [император Юлиан] делать зараз три дела, именно слушать, говорить и писать.[539]

Человек существо ненасытное и неблагодарное.[540]

Приходится более восхищаться законностью данной власти, чем ее обширностью.[541]

В пляске каждое движение преисполнено мудрости, и нет ни одного бессмысленного движения. Поэтому митиленец Лесбонакт (…) прозвал танцоров «мудрорукими».[542]

Знающий целое может знать и его часть, но знающий часть еще не знает целого. (…) Мог бы Фидий, увидавший львиный коготь, узнать, что он – львиный, если бы никогда не видал льва целиком?[543]

Жизнь коротка, а наука долга.[544]

Кормилицы (…) говорят о своих питомцах, что надо их посылать в школу: если они и не смогут научиться там чему-нибудь доброму, то, во всяком случае, находясь в школе, не будут делать ничего плохого.[545]

Среди мертвецов равноправие.[546]

Похвала приятна только тому, кого хвалят, остальным же она надоедает.[547]

Да будет мой историк таков: (…) справедливый судья (…), чужестранец, пока он пишет свой труд, не имеющий родины.[548]