Мельмоту Удольфо неистовые чувства были понятны. Благодаря снадобьям и настоям доктора Вальдемара он был пленником собственного усохшего тела, и его разум оставался единственной искоркой в этом уже гниющем трупе. И все же его обуревали неистовые чувства.

Он снова задумался о своем завещании. Бедняжке Женевьеве придется признаться, или она лишится наследства навсегда. Сейчас она вполне свежа, но — подобно ему — будет жить долго, слишком долго. Пинтальди нужно официально признать внуком Мельмота, чтобы иметь возможность передать состояние его теперешним любимцам, близнецам. Юный Мельмот — самый чистокровный Удольфо из них всех, и он стал бы великолепной партией для Флоры, когда подрастет и займет достойное место в этом мире. Лишь давно исчезнувший Монтони, чьим внебрачным сыном объявляет себя Пинтальди, мог бы, возможно, соперничать с ним в этом.

Несколько ночей назад юный Мельмот и Флора застали врасплох Мирру, одну из служанок, и связали ее. Они посадили ей на живот мышь и накрыли чашкой, закрепив ее шарфом. Через час мышь проголодалась и начала грызть мягкий пол своей тюрьмы. Юный Мельмот счел это замечательным опытом и поцеловал Флору в губы, празднуя успех. В них, несомненно, течет кровь Монтони; хотя одному Ульрику известно, кто была их мать.

Завещание должно отражать чистоту крови Удольфо. Несколько раз за последние столетия братья женились на сестрах, кузены на кузинах, и все для сохранения чистоты крови.

Старый Мельмот был почти слеп, но он не покидал постели лет уже, наверно, тридцать и не нуждался в зрении. Он знал, где вокруг него висят занавеси и куда каждый день ставят поднос.

Он не ощущал больше вкуса пищи, и обоняние тоже давно исчезло. Он не мог приподнять руку или ногу больше чем на один-два дюйма, да и то с огромным усилием, не мог даже оторвать головы от слежавшейся подушки. Но он все еще слышал. Пожалуй, слух у него теперь острее, чем был в молодости.

Он слышал все, что происходило в стенах Удольфо.

В разрушенное западное крыло, где отсутствовала крыша и великолепные мозаичные полы, созданные по эскизам его безумного двоюродного прадеда Гесуальдо, были открыты всем стихиям, порой забредали в поисках добычи волки. В конюшнях все еще жужжали мухи вокруг заброшенных, умирающих лошадей. В подвалах скреблись в старинные дубовые двери крысы, шмыгающие среди костей позабытых узников. А бедная Матильда, с раздувшейся до невероятного головой, время от времени бушевала, протестуя против своей судьбы, у себя в комнате, круша мебель и бросаясь на слуг с энергией, которой старый Мельмот мог только позавидовать. Надо включить в завещание содержание для Матильды. Покуда она остается человеком, она должна получать пособие.

Во мраке, который вечно был теперь перед его лицом, появился свет. Сначала маленький, он становился все ярче. Свет был голубой, какой-то нездоровый, и в нем было лицо. Знакомое лицо. Длинный нос, провалы пустых глазниц вместо глаз.

Старый Мельмот узнал черты своего старшего сына.

— Монтони, — выдохнул он, его истончившееся, как бумага, горло изрыгнуло это имя, будто волосяной клубок.

Законный наследник Дома Удольфо, который исчез ночью в бурю шестьдесят лет назад, смотрел на развалину, оставшуюся от отца, и его пустые глазницы наполнялись жалостью.

Старый Мельмот улыбнулся, и лицо его пошло трещинами. Десны ныли. Не сейчас. Он еще не готов. Он вцепился в простыню, как цеплялся за жизнь. Столько еще нужно сделать, столько изменить. Он не готов к смерти.

Принц Клозовски молил богов, в которых, по его утверждениям, больше не верил, чтобы никто из его попутчиков не умер от желтой лихорадки. Он предполагал, что большинство из них стали жертвами обычного голода или чрезмерного усердия пыточных дел мастера, но один из частых гостей Марино Зелучо вполне мог занести сюда болезнь, которая давала возможность быстро покинуть подземную тюрьму дуче. Пока повозка грохотала по ухабистой дороге к болоту, он чувствовал, как из нескольких тел на него сочится жидкость, и покрепче зажимал рукой рот и ноздри. Лежа среди трупов, он ощущал исходящую от них вонь. Дышать становилось все труднее. Естественно, Клозовски находился в самом низу, и тяжесть громоздившихся над ним тел становилась невыносимой. Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, и при каждой попытке пошевелиться локти обжигала боль. Душная тьма становилась все жарче с каждой милей ужасного пути.

Дуче сказал ему, что единственный путь на волю из подземной тюрьмы Зелучо — в повозке с мертвецами, и вот он тут, доказывая, что паразит был прав. Если это суровое испытание не окончится в ближайшее время, Клозовски, как ни печально, не доживет до того, чтобы воспользоваться его плодами. Его матушка, вдовствующая принцесса, не одобрила бы его теперь. Но она не одобряла сына с малолетства, так что это едва ли можно считать чем-то новым. Ему хотелось откашляться, но на спину давил слишком большой груз. Он смог лишь слабо кашлянуть, вжимаясь тощим телом в грубый деревянный настил повозки.

Из всех его дерзких побегов этот был наименее приятным. Сквозь щели между досками он втягивал холодный чистый воздух да видел иногда случайные отблески света в придорожных лужах. Послушник Морра, удобно устроившийся на мягкой подушечке облучка, мурлыкал себе под нос какую-то заунывную мелодию, транспортируя человеческие отходы к болоту, служившему тюрьме негласным кладбищем. В болоте водились существа, которых хозяева Зелучо предпочитали сытно кормить в надежде, что тогда тем не вздумается покинуть свои водяные жилища в поисках живого мяса. Тилейцы всегда поступали таким образом, предпочитая приспосабливаться к созданиям Хаоса, а не сражаться с отвратительными монстрами.

Зелучо слишком хорошо жил на то, что вытягивал с крестьян, чтобы утруждаться созданием заводов и фабрик. Он был типичным паразитом, плодом десяти поколений кровосмешения, притеснения людей и благоуханных привилегий. Случись революция, клялся себе Клозовски, и все будет иначе…

Погода в этих унылых краях, где леса сменяются болотами, славилась своей непредсказуемостью, и Клозовски несколько раз слышал, как начинал барабанить дождь по брезентовому верху повозки. Он был уверен, что порой к неизменному грохоту колес примешивался случайный раскат грома. Тут часто случались наводнения. Большинство здешних дорог едва ли были чем-то иным, как не болотными гатями, за которыми к тому же скверно следили.

Клозовски продолжал корить себя. Как обычно, в теперешнем затруднительном положении он был виноват сам. На революционном пути всегда встречались разные соблазны, и слишком часто он позволял себе поддаться искушению. Сначала он проповедовал свою веру донне Изабелле Зелучо, убеждая ее в перерывах между более традиционными ухаживаниями в справедливости провозглашенной им борьбы. Она, казалось, согласилась с тем, что аристократия — это мерзость, которая должна быть стерта с лица земли в результате неистовой революции. Однако было неразумным переходить от философского и амурного завоевания супруги дуче сразу же к покорению его дочерей, Олимпии и Джульетты. Девушки страстно желали узнать побольше о революции и сбрасывании оков, особенно когда Клозовски доказал им, что старомодное и ханжеское целомудрие, которое проповедовали их родители, будет отброшено наряду с любыми понятиями о званиях и титулах. Но, по мере того, как энтузиазм сестер рос и приносил весьма успешные плоды, у их матери он все угасал.

Повозка наскочила на лежащий посреди дороги камень, и чья-то выпирающая кость воткнулась ему в бок. Он явственно услышал гром. Суеверные люди говорили, что удары грома — это знак гнева Ульрика, бога сражении, волков и зимы. Клозовски, знавший, что боги — это выдумка, изобретенная паразитами-церковниками, чтобы оправдать угнетение трудящихся масс, вознес молитву Ульрику, чтобы тот помог ему выбраться из-под этой горы трупов. Сквозь щель перед его глазами полыхнула молния, и он увидел дорожную грязь и пучки травы, белой в свете мгновенной вспышки. Где-то совсем рядом снова раскатился гром. Наверно, приближается гроза.