— Мальчик. Родился мальчик, наследник…

Гул перетекает в смежные покои, разносится по всему дворцу и дальше, по всей России. Елизавета поздравляет роженицу, подносит к ней плачущего младенца, и тот, прислонившись щекой к груди, моментально умолкает, засыпает, смешно почмокивая губками. Вот оно — счастье!

Стоп. Если же будет девица? Ах нет! Девицы быть не должно. Родится мальчик. Господь видел ее муки, воздаянием за них и станет рождение сына — «наследника мужеского полу». Его так дожидается императрица, его ждет вся Россия.

Вот каким видела этот день в своих мечтах Екатерина. Она шла к нему фанатично, преодолевая ненависть со стороны окружающих, перешагивая через собственную гордость.

В общем-то, многое из этих фантазий совпало с реальностью. Была суета, императрица вместе с повитухой сидела у ложа. И на их лицах были соучастие, сострадание и, чуть позже, восторг. Ей было очень больно. Казалось, проще умереть, чем подарить миру новую жизнь. Но муки были вознаграждены, она родила мальчика, «наследника мужеского полу». Однако только сынишка появился на свет, огни на сцене потухли. Младенца спеленали. Пришел духовник. Нарек мальчика Павлом (с Екатериной даже не посоветовались). И Елизавета унесла Павла в свои покои, повитуха последовала за ними. Единственный «лучик света» исчез за дверью. А молодая мать осталась лежать во тьме, забытая всеми. Наедине с неутихающей болью и неуемными мыслями.

Х Х Х Х Х

В окно комнаты, которую занимал старший придворный садовник Андрей Анклебер, уже которую неделю нагло пялилась алая от ягод ветка рябины. Комната располагалась на первом этаже одной из пристроек Летнего дворца. Надо сказать, помещение было довольно мрачным, минимум мебели: сколоченный из толстых и широких досок дубовый стол, сундук, стянутый кованой окантовкой, да жесткая железная кровать. Анклебер мог бы проводить время в гораздо более роскошной обстановке, в собственном, уже почти отстроенном особняке на Садовой улице. Но что-то не отпускало его отсюда. То ли уткнувшаяся в окошко ветка рябины, то ли чьи-то вполне очеловеченные очи…

Нет, вряд ли ветка! Она садовнику, конечно, нравилась, но не шибко, и сегодня он даже отважился эту ветку сломать. Анклебер спустился с крыльца. И тут же встретился с Татьяной, женой служителя придворной конюшенной конторы, пышногрудой блондинкой с длинной косой и голубыми глазами, — просто образец крали европейских кровей. Женщина качала на руках сынишку. Тот никак не хотел засыпать в жесткой холодной люльке.

— Андрейка, слушай, че скажу…

— Что?

— У наследника сын народился, так?

— Так!

— А каков нынче день?

— Каков?

— Двадцатый день сентября.

— И что с того?

— Так Прохор ровно на месяц цесаревича старше!

— Иди ты?! Что ж получается, у этого вот богатыря нынче праздник? Первая месячина жизни? — садовник любовно заглянул в личико мальчугану. А Татьяну, будто мимоходом, обхватил за талию. Младенец скорчил гримаску.

— Ну да, он, как чует, мается, капризничает, заснуть никак не может.

— Дай я его покачаю, — садовник на всякий случай, отер руки о рубаху, бережно взял коконообразный сверток. — С меня корзина груш. Доставлю, как только завершу букет, — в зеленых глазах заметались искорки блаженства.

— Какой такой букет?

— Елизавета Петровна приказали. Чтоб поставить у колыбели. Не пожалею для сей композиции и своей любимой рябиновой ветки.

— Что-то ты, Андрейка, близко к сердцу воспринял весть о рождении наследника, уж нет ли в сем труде твоего участия?

— Ревнуешь? — садовник с хитрецой сощурил глаза.

— Я баба замужняя, с чего мне ревновать! Слухи по двору ходют…

— Обо мне слухи-то?

— Не об тебе, об княгине…

— Я в слухи не вникаю, и тебе не советую, — Анклебер тряхнул белыми кудряшками. — А любимую ветку решил заломать, потому как в хозяйском дворце ей самое место: красный цвет — знак величия. К тому же рябина у кельтских народов числилась семейным оберегом.

— Все-то ты знаешь, Андрейка! И про цветы, и про деревья. И любая работа у тебя спорится.

Они прошли вдоль дорожки, присели на зеленую, сколоченную из досок с витыми коваными ножками и спинкой скамейку.

— Не любая. Я б желал как-нибудь к рождеству подать на стол Ее Величеству только что сорванную гроздь бананов. Помнишь, рассказывал тебе про такой заморский фрукт, что на полумесяц похож и сладкий?

— Ой, рассмешил, натуральные бананы — в зиму! Да они околеют, прежде чем ты их довезешь до Петербурга!

— А я их и не повезу, прямо здесь выращу, — Анклебер столкнулся с взглядом женщины; та смотрела на него словно на несмышленого мальчугана, грозящего раскрашенной деревянной сабелькой порубать все три головы Змею Горынычу. — Я не балясничаю! И, увидишь, своего достигну!

— Что ж, дерзай, ты «своего» всегда достигаешь.

Ах, как ему стало обидно от этих слов. «Что ж, она нарочно, что ли, дразнится?!»

— Не всегда! Иначе мы бы с тобой стояли не посреди русских рябин да берез, а где-нибудь под тенью елей в Саксонской Тюрингии.

Татьяна посуровела:

— Опять! Никак не можешь простить, что тогда с тобой не удрала? Так замужем я, Андрейка! К чему грехи-то множить? Да и Осип на своих рысаках нас в два счета нагнал бы, и зашиб до смерти.

— Не нагнал бы. Лошади в чащу не пойдут. А я в лесу, как у себя дома, и где схорониться знаю, и чем полакомиться…

— Прекрати! Все давным-давно решено, и нечего былое ворошить. Давай, отнесу Прохора в люльку, он заснул наконец-то, — Татьяна переняла малыша в свои руки.

— Отнесешь, приходи к клумбам, поможешь мне цветов нарвать.

Женщина ничего не ответила, склонилась над ребенком, будто вслушиваясь в его дыхание. Анклебер попытался заглянуть ей в глаза — ничего не вышло, тронул за рукав — она отстранилась:

— Ш-ш-ш! Разбудишь сына-то.

— Так придешь?

— Приду! — Женщина тихонько, все еще не поднимая глаз, кивнула головой и удалилась.

Анклебер подошел к рябине, ветка росла высоко, но и садовник не был коротышкой, чуть потянулся, с хрустом ее надломил. «Ох, и наблюдательны эти бабы!» Жена конюха в своих догадках была почти права. Появление Павла на свет действительно не обошлось без участия Андрея, только каким образом он поспособствовал рождению наследника, не то, что Татьяна, сама Екатерина не ведала.

Садовнику вспомнился летний день 1752-го года в Ораниенбауме. Императрица прогуливалась по саду. Рядом, на расстоянии маховой сажени; (подобающей, согласно придворному этикету, дистанции), опираясь на деревянную резную трость с рукояткой в виде орлиной головы, шел граф Илья Осипович Шварин.

На Елизавете — лазурного цвета панье;, отороченное венецианскими кружевами. Широкая юбка то и дело цеплялась за сучки кустов. Если бы граф не относился столь ревностно к соблюдению этикета, дорогостоящая ткань пострадала бы меньше. Но Шварин отличался педантичностью в исполнении каких-либо правил. Правда, как это часто бывает, обратной стороной столь похвального качества являлось невыносимое занудство. Вот и сейчас, по постному лицу императрицы, можно было понять, что спутник на ее дежурный вопрос: «Как поживаете?» — стал подробно излагать, где он был вчера вечером, что ел сегодня на завтрак, и когда ожидается очередная случка его любимой борзой Джульетты с соседским кобелем Гамлетом.

Внезапно черты Ее Величества приобрели заинтересованность: в глубине аллеи промелькнул силуэт — миниатюрная наездница на черном вороном жеребце. Елизавета без труда узнала в ней жену своего племянника.

— Что за непослушание! Ведь приказала конюху не сажать Катерину в мужицкое седло! Этак держава никогда не дождется

наследника! — произнесла она довольно громко, хотя реплика была адресована, скорее, самой себе, нежели графу.

Так уж случилось, разговор подслушал отдыхавший под розовым кустом садовник. Другой бы на его месте притаился, не выдал своего присутствия, а этот, наоборот, поднялся во весь недюжий рост. В сбившихся соломенных локонах — трава, в руке — большое пунцовое яблоко, он его смачно надкусил, — несказанная дерзость. И дело тут отнюдь не в нарушении столь любимого графом придворного этикета. Елизавета Петровна ненавидела яблоки. Это все знали. Она не выносила ни их вида, ни запаха, ни, тем паче, вкуса. Аромат этого фрукта императрица могла распознать даже через несколько часов после того, как кто-либо его ел. Большинство придворных предпочитали не рисковать и вкушали «запретные плоды» только в том случае, если в ближайшие сутки общение с Ее Величеством им не грозило.