В день, когда Татьяна должна была самолично узреть великого мага и чародея, дом садовника оказался в некотором запустении: полы не метены, посуда не мыта, ужин не готовлен. Глафире было не до хозяйства. С самого полудня она сидела с Татьяной в ее комнате, подбирала наряд, сооружала прическу.

Самая большая проблема — выбор между атласным платьем «цвета устрицы» (сама Татьяна ентих устриц, конечно, в глаза не видала, но так сказала модистка), присборенное по бокам и сзади на шнурки, в стиле «полонез». И между шафранножелтым платьем в английском пасторальном стиле с белым бантом на корсаже и белым декоративным фартуком, подобранным полукругом. Остановились на «устрицах».

Волосы зачесали назад пышной куафюрой, слегка припудрили, по затылку пустили кудри, сверху наложили плюмаж из страусиных перьев, крашеных в зеленый цвет. Принялись примерять украшения. Их у Татьяны было не так много. На фоне нитки жемчуга слишком толстыми казались щеки, фиолетовая аметистовая ривьера; омрачала лик. Из приемлемых вариантов: серебряная подвеска в виде распустившегося цветка лотоса и травяного цвета бархотка «Тур ля горж» с бантом, ловко прикрывающая морщинистую складку. Когда Татьяна надела на палец перстень с изумрудом, подаренный императрицей, выбор окончательно пал на бархотку.

Еще пару часов женщина с «охами» и «ахами» рассказывала, как и при каких обстоятельствах были ей подарены все эти украшения, а Глафира тем временем, вздыхая и вздымая от трепета грудь, прикладывала их к собственной шее. А там уж явился Мануэль, доложить, что Прохор подкатил на отцовской карете, — пора ехать к Елагину. Глафира же спохватилась («Барин скоро вернется, а на стол, окромя позавчерашнего супу, подать нечего») и припустила на кухню.

Х Х Х Х Х

Ехали долго. Усадьба Елагина располагалось на отдельном острове в северо-западной части города. Собрание проводилось в ротонде, на восточной стрелке, расположенной между Большой и Средней Невками.

Ротонда была совсем маленькая, незначительный тамбур и зала, где были выставлены в несколько рядов обитые брокателью; с закомуристым виолевым узором кресла, всего-то штук тридцать. Стены обтянуты плотным немецким штофом той же расцветки. Окон много, но все плотно зашторены.

Прохор, галантно поддерживая за локоток, ввел Татьяну в залу. Там уж сидели люди. С некоторыми он поздоровался. Молодой человек хотел было провести мать поближе к импровизированной сцене, но та шепнула на ушко, что не желала бы оказаться навиду. И они пристроились в уголочке.

Татьяна окинула присутствующих оценивающим взглядом. Нет, ей стесняться нечего, выглядит не хуже других. И с прической угадала. Сооружения из волос на головах у дам были столь внушительны, что всех особ женского полу стоило бы усадить в последний ряд, за ними совершенно ничего не может быть видно. Татьяне же с Прохором повезло. Прямо перед ними маячила черепушка какого-то коротышки. И если бы не традиционный парик с буклями, так его и вовсе не было бы видно из-за спинки кресла. Коротышка был мал, да верток. Он без конца ерзал по гладкой обивке и нашептывал на ухо то соседу справа, то соседу слева:

— Слыхали, граф-то из одержимого Василия Желугина дьявола изгнал! Да-да, прямо на улице, посреди толпы, тому масса свидетелей имеется. А у генерала Бибикова в перстне увеличил рубин на 11 каратов и изничтожил внутри оного пузырек воздуха! — изумления соседствующих особ, видно, коротышке было недостаточно, он обернулся. Во взгляде молодого мужчины никаких признаков впечатления не обнаружил, переметнул взор на женщину. Встретился с округленными голубыми глазищами Татьяны. Удовлетворенно кивнул.

В дверях появились граф Шварин, заметно постаревший, осунувшийся, с трудом перебирающий ноги. Одной рукой он опирался на орлиную голову, — рукоятку трости, другой — на запястье конопатого юноши.

Они уселись в первом ряду. Тут же в дверях возникла новая парочка: хозяин вечера, Иван Перфильевич (Андрей как-то показывал его, в театре, Татьяна запомнила Елагина по интересной форме лица, у него были как бы двойные щеки, круглые на скулах и овальные снизу, спускающиеся почитай до самой шеи) и прекрасная незнакомка со смуглым лицом. Прежде чем опуститься в кресло, Елагин легким поклоном поприветствовал всех собравшихся и галантнейшим образом усадил даму.

Коротышка зашушукался с соседями, после снова обернулся к Татьяне:

— Видели даму, что привел Елагин?

Татьяна кивнула.

— Это драгоценнейшая супруга господина мага, графиня Лоренца. Мне сказали, по секрету, ей уже семьдесят лет!

— Что вы говорите!

Коротышка закатил глаза и пожал плечами, мол, и сам удивляюсь:

— А графу больше трех тысяч!

Татьяна выдохнула сдержанное:

— О-о-о!

Конечно, ей хотелось завизжать от восторга, захлопать в ладоши, стукнуть Прохора по коленке: «А ты, шалопут, аще сумневался, стоит ли итить!» Но она не могла. Дала Андрейке честное слово весь вечер держать ладони сложенными одна на другую (окромя тех моментов, когда все будут хлопать), локти — прижатыми к бокам, и в собрании опричь трех фраз: «Что вы говорите!» «Очень приятно!» и «Совершенно с вами согласна!» — ни слова боле не вымолвить.

— Он был оруженосцем еще при Александре Македонском… А графиню Оксендорф помните? — Татьяна снова кивнула. — Девяносто лет прожила, тоже при помощи мага, разумеется. Она постоянно ездила к нему в Европы, на сеансы… Теперь такое же покровительство чародей оказывает графу Шварину… — коротышка собирался сказать что-то еще, но не успел. Слуги подкрались и погасили свечки в шандалах, развешенных по стенам. Свет померк. Осталась гореть лишь пятипалая жирандоль на круглом столике. Вдруг и ее заслонил тучный силуэт.

Москва, август 2000-го года.

Гридасов и Старков быстро нашли общий язык. Ольга пригласила коллекционера тросточек в Останкино в качестве эксперта. Необходима была его консультация относительно аксессуаров прошлого столетия. Готовился соответствующий документальный цикл. Лобенко к нему никакого отношения не имела, зато Гридасов, как всегда выступал представителем спонсора, а теперь еще и большим начальником, главой канала, под чьей эгидой планировалось проводить съемки.

«В самом деле, как это я раньше не замечала их схожести. Оба исключительно галантны и вежливы, даже несколько старомодны. Педантично относятся к одежде и внешности вообще, любят лоск. Разборчивы в пристрастиях… К тому же чистюли… Галантные люди как правило чистюли, — вот интересное наблюдение!»

Лобенко сидела в уголочке и старалась не особо прислушиваться к беседе. Зачем грузиться лишней информацией?!

Все последние дни у нее и так голова пухнет. Одолели окаянные мысли, етить их туды-сюды… Мысли были опять-таки маниакальные, от слова «мания». Нет, со страхом преследования она уже распрощалась. И хотя по-всему выходило, что Сашу Вуда просто-напросто подставили, а настоящий бандит по-прежнему расхаживает на свободе, — не век же его бояться…

Страшно, когда раз или два, или периодически, но редко. А тут почти постоянно, — страх, вошедший в привычку, — это уже не страх. И даже безудержная злость, как ответная реакция, тоже себя исчерпала.

Что осталось? Осталась пустота. И какое-то отрешенное созерцание. Очередная «мания» девушки была не панической, а философической. Размышляла она о природе манипулирования.

Вот, на первый взгляд, однокоренные слова: «мания» и «манипулирование». Оба означают определенное воздействие на человеческую психику. В первом случае, ты этому не совсем адекватному воздействию подвергаешь себя сам. Во втором — попадаешь под влияние других.

На самом же деле, эти понятия не имеют между собой ничего общего, потому что происхождение терминов совершенно разное. От греческого «mania» — безумие, страсть, влечение, и от латинского «manipulus» — горсть.

Горсть… Рука, бросившая пядь земли на опущенный в яму гроб, или кучку семян в землю, или принесшая воду, чтобы полить одно из этих семян… Почему к слову «горсть» так льнут значения, определяющие суть жизни и смерти?! Почему само это понятие «манипулировать», вытекающее из слова «горсть», — также касается именно сути нашей жизни, и как ее финала, — вечного упокоения?