— А-ну, покажи бумажник!

Сашка густо покраснел, губы у него задрожали. Потными, трясущимися руками он выкладывал на подоконник содержимое карманов. Мелочь со звоном запрыгала по ступенькам.

— Не это! — сказал Женька. — Где желтый бумажник, который ты положил в карман, когда мыл руки в гальюне?

Сашка клялся и божился, что не видел никакого бумажника.

— Врешь, гад! — Голованов прижал его к подоконнику. — Кто терся за нашими спинами, когда Потапенко приказал включить гирокомпасы? Признавайся, а то выкину с четвертого этажа и скажу, что так и было! — Молниеносным приемом он вывернул руки Савицкого за спину.

Тот завыл от боли. Я с трудом освободил его.

— Послушай, Савицкий, в бумажнике была инструкция. Отдай ее, и черт с тобой. Обещаю никому не говорить.

Сашка трясся от страха и боли, размазывая слезы по лицу, волосы его слиплись. Я не выдержал и двинул его разок по физиономии, и тут Сашка завизжал на все училище. Сильным пинком Голованов пустил его кубарем вниз по лестнице.

— Подумать только! Попадает в училище такая подлюка! На корабле пошел бы ты у меня под винты!

На крик Савицкого сбежались курсанты. Снизу подымался с повязкой дежурного на рукаве старший лейтенанту Шелагуров.

Глава третья

МОЙ ДОМ — КОРАБЛЬ

1

Ранним утром Шелагуров на свой страх и риск послал меня, вместе со всей группой, проходить корабельную практику. Он был в ярости. Ругал меня и распекал, грозил самыми страшными карами, но я понимал: так же как и мои друзья, он считает Савицкого вором. Санька видел, как я собирал деньги, воспользовался удобным случаем, стянул бумажник, а потом обнаружил инструкцию и испугался — бумажник и документ уничтожил, а деньги отнес куда-то, когда ходил в увольнение. Однако доказать это было невозможно. В рапорте начальнику факультета я изложил все обстоятельства пропажи инструкции и просил до принятия решения разрешить мне практику на корабле. Этот рапорт еще не был вручен по назначению, когда я поднялся на ют крейсера «Красный Крым». За самосуд над Савицким Шелагуров объявил мне и Голованову «два месяца без берега», но взыскание это было формальным. Так или иначе предстояло провести два месяца на корабле. Лучшего я и не желал.

Прошел первый день. Вечерело. Крейсер стоял на внешнем рейде. Я был один в просторной штурманской рубке «Красного Крыма». Все казалось здесь проще и легче. Хотелось думать, что гроза прошла стороной. Я устал обвинять и казнить себя. Конечно, инструкцию надо было положить в тот самый карманчик, пришитый изнутри к тельняшке, где я хранил комсомольский билет, но жалеть об этом поздно. Сейчас полезнее подготовиться к вахте, потому что уже сегодня ночью я буду дублировать младшего штурмана — командира рулевой группы. Множество приборов окружало меня. Вот репитер гирокомпаса — прямо передо мной. Вот два черных циферблата показателей оборотов, лаги, преобразователь координат. Я разложил на карте карандаши и линейки. Над головой зашелестел динамик корабельной трансляции, потом раздался голос вахтенного командира: «Принять катер с левого борта!»

Кто бы это мог быть? Если бы начальство, приняли бы справа. Свои все на корабле. Через несколько минут снова заговорил динамик: «Курсант-стажер Дорохов, к трапу с личными вещами!»

Я думал, что ослышался, но радио повторило эту фразу трижды. У трапа покачивался разгонный катер нашего училища. На юте разговаривал с прибывшим лейтенантом руководитель практики Потапенко.

— Дорохов, пойдете в училище, — сказал он. — О прибытии доложите начальнику строевой части.

— Разрешите узнать, в чем дело? Я заступил на вахту.

Потапенко ничего не знал, и мне подумалось, что, может быть, нашлась инструкция. Я сбежал по трапу. Следом сошел лейтенант. Командиры на катере и на борту крейсера вскинули руку к козырьку. Катер взбурлил недвижную воду и дал ход.

Мы пришли в Южную бухту еще засветло. Я сам подал кормовой конец и выскочил на пирс. В училище было пусто. Все курсанты находились на эскадре. В кабинете начальника строевой части полковника Блохина я застал начальника факультета и Шелагурова.

— Садитесь, — приказал Блохин, глядя в бумаги.

— Спокойно! — тихо сказал Шелагуров, и от этого его слова стало еще тревожнее.

Блохин спросил:

— При каких обстоятельствах вы утеряли инструкцию, полученную под расписку в штабе?

— Я все изложил в рапорте, товарищ полковник. Инструкция украдена вместе с бумажником и деньгами. Курсант Савицкий...

— Вызовите Савицкого! — сказал начальник факультета.

Вошел Сашка. Под глазом у него расплывалось желто-фиолетовое пятно. В ответ на вопрос, держал ли он в руках желтый бумажник, Сашка затараторил горячо и быстро, прижимая руки к груди:

— Не видел! Не брал! Врет Костюков — личные счеты. — Дорохов сам потерял, торопился в город, деньги брал у курсантов для какой-то своей девки...

Я вскочил, забыв от ярости, где нахожусь!

— Подонок! Вор! Если скажешь еще хоть слово о моей девушке, получишь под второй глаз!

Шелагуров, сидя в углу, делал мне знаки, которые могли означать только одно: «Успокойся! Сам себя губишь!» Но я уже не мог остановиться.

Блохин стукнул кулаком по столу:

— Сесть! Прекратите ругань! Ваша моральная неустойчивость давно известна. Случай в патруле, теперь избиение курсанта и, как финал, утеря служебного документа!

— Почему вы ушли в город, не сдав инструкцию? — спросил начальник факультета.

— Торопился успеть до закрытия книжного магазина. В этом — моя вина, и я готов понести наказание, а Савицкий — вор.

— Вот и понесете наказание, — сказал Блохин. — От занятий вы отстраняетесь. Покидать территорию училища запрещаю. Идите!

Я ушел в кубрик. Лег не раздеваясь. Ночь шла длинная, как дорога. Эта дорога вела меня в неизвестный мир, потому что по собственной вине прядется, скорее всего, расстаться с училищем. Если бы не Анни, не стал бы я собирать деньги на подарок и не прельстили бы эти деньги Савицкого. В горести своей, удрученный заслуженным и в то же время незаслуженным наказанием, я искал отдыха и подкрепления в моих воспоминаниях. И самым привлекательным в этом кинофильме, который я развертывал перед собой, оставалась Анни. Я не винил ее. Не написала — значит, не могла. Но что бы ни случилось, мы непременно встретимся, не может быть, чтобы не встретились!

Утром меня вызвал Шелагуров. В его комнате все было перевернуто вверх дном, словно тут прошел тропический циклон. Сам Шелагуров в распахнутом кителе ходил из угла в угол, ероша волосы. Он не поздоровался со мной. Остановился, сказал, словно продолжая прерванный разговор:

— И все-таки все из-за твоей крали.

Впервые в жизни я назвал его по имени-отчеству:

— Александр Николаевич, она не краля. Я люблю ее.

— Тем хуже! — сказал он. — В общем, держись. С флота, думаю, не прогонят. Будешь еще командиром.

Теперь было совершенно ясно, что меня отчисляют из училища.

— Как же мне быть, товарищ старший лейтенант?

Он вдруг накинулся на меня, будто я просил его о чем-то:

— У тебя тащат почем зря служебные документы, а я должен знать, как тебе быть! Я — кто? Комфлота? Или бабка-угадка? Или Кио? Тебе теперь всё сплюсовали... — Он яростно загибал один палец за другим: — Арестованного отпустил — раз! Курсанту морду набил — два! При начальстве себя, невыдержанно повел — три! Ну, знаешь, был бы я начальником училища и получил бы, как он, фитиль от командующего флотом, я бы еще не то с тобой сделал!

— А вы? — спросил я. — Тоже огребли фитиль?

— А как же! В моей роте ЧП, да еще тебя, посетителя книжных магазинов, на корабль отправил. Одним словом, иди к начальнику училища, проси оставить, пока не подписан приказ. — Он вдруг стих, положил мне на плечи свои темные руки. — Выбрать слабину. Крепить по-штормовому! Будь что будет, а ты уже все равно моряк, и на этом все!