— Пить ты не умеешь, — констатирую я.

— Тоже мне выдающийся талант, — сиплым голосом отвечает Ени и елозит языком во рту. — Мои пробы провалились.

— Тебя прослушивали слепоглухонемые?

Моя лесть явно ей по душе, потому что Бон-Бон начинает улыбаться, и я снова вижу перед собой девчонку, которая ворвалась в мою жизнь идиотскими полосатыми гольфами, взрывным характером и обезбашенностью. И на душе становится легче, потому что какой бы ни была ее реакция на случившееся, она точно не из перечня типовых.

— Я думаю, нам нужно обсудить дату, — старательно пряча улыбку, говорит Бон-Бон.

— Дату… чего? — Я серьезно болен этим торнадо, потому что ни с того ни с сего начинаю изображать из себя хищника и подкрадываться к ней мягкими шагами.

— У кого-то слабая память, — журит Бон-Бон.

— Старичкам простительно, — передразнивая ее, парирую в ответ. — Так что за дату ты хочешь обсудить, малышка?

— Дату, когда окольцую тебя на веки вечные, доберман.

Святой боже! Мои бедные яйца в это момент сжались так сильно, что, кажется, на хрен залезли внутрь. Никогда в жизни не испытывал такого облегчения.

— Ты хотела сказать, дату, когда я завладею тобой и спрячу в самой высокой башне самого неприступного замка?

— Собственник, — ухмыляется она, кокетливо поправляя волосы и отодвигая их ровно настолько, чтобы я увидел выскользнувшее из-под свободного горла свитера острое плечико. — Женщины не для того десятки лет отстаивали свои права и свободы, чтобы…

— Ох, Бон-Бон, прекрати нести эту феминистскую херню и поцелуй меня.

И она с визгом бросается мне на шею.

Кто самый счастливый мужик на земле? Я!

Обнимаю ее крепко, изо всех силы. В голове почему-то крутится идиотская мысль о том, что был бы я кенгуру — обязательно сунул бы свою Бон-Бон в сумку и застегнул на «молнию», чтобы большее она от меня никуда не делась. А еще я безумно счастлив, что несмотря на свой взрывной характер и полное отсутствие хотя бы первичных маркеров поведения, Ени не повела себя, как сопливая бабенка и не стала внушать мораль об ответственности, не устроила дешевую драму. Она, черт подери, повела себя как маленькая эгоистка, и я вышибу мозги любому, кто посмеет сказать, что это — плохо. Плохо — не любить себя, а все остальное лишь вариации на тему того, на какие уступки можно пойти с собственным эгоизмом.

Мы не то, чтобы целуемся, мы просто крепко прижимаемся друг к другу, словно в первый раз, хоть осознание того, что ее ноги крепко обвивают мою талию, будит во мне самые неприличные мысли. И все же, сейчас момент нашего первого триумфа в борьбе за счастье. Жаль, что не могу по щелчку пальцев достать из кармана звезду и вручить ее моей малышке: наверняка она бы повторила визг минутной давности. Надо бы взять за правило почаще ее баловать — эта счастливая мордашка буквально превращает меня в ванильное желе.

— Я не смогу остаться сегодня у тебя, — бормочет Бон-Бон куда-то мне в шею и прибавляет к словам легкий, едва ощутимый укус. — Мамочка будет в ярости, а когда она в ярости, то может запросто устроить сладкую ночку нам обоим.

— Например? Хочу услышать все варианты, прежде чем отпускать тебя.

— Например, поднять на уши администраторов гостиницы и, объявив тебя маньяком, потребовать взломать дверь.

Бррр… В общем, нечто подобное и мне приходило в голову. Кажется, мачеха в самом деле из тех женщин, которые остаются квочками даже, когда у них появляются внуки.

— Может быть, погуляем? — вдруг предлагает Бон-Бон. — Я впервые так далеко от дома, а даже не видела города. И фотографий нормальных нет, а билеты уже на завтра.

Я безропотно соглашаюсь. Понимаю, что это слегка странно, что в такой момент я не пытаюсь затащить мою карамельку в постель, но сейчас… В общем, прямо сейчас, мысль о том, чтобы просто прогуливаться с ней, держась за руки, полностью завладела моим сознанием.

— Все, что захочет моя малышка, — безропотно соглашаюсь я, и сияющий взгляд — лучшая награда за терпение.

— Тогда у меня есть вот что. — Она спрыгивает с меня, несется, чуть не падая, к своему огромному рюкзаку и вынимает из его недр больше похожий на игрушку «Полароид». Быстро, не предупреждая, щелкает кнопкой и, хихикая, энергично трясет снимком, чтобы тот высох и проявился. Смотрит — и мило, чуть смущенно, улыбается. — Всегда хотела собственный «Полароид» для вот таких снимков. Для моментов, из которых я создам большой потрепанный альбом нашей жизни.

Нашей жизни. Мы смотрим друг на друга, и я не сомневаюсь, что сейчас в наших головах одна на двоих мысль — словосочетание «наша жизнь» определенно лучшее, что случилось с нами за последнее время.

— Этот взяла напрокат. И еще три десятка кассет к нему: со звездочками, с розовой рамкой и классику.

До меня только сейчас доходит, что мой снимок сделан на квадратике в розовой рамке. Честно, будь на месте какая-то другая женщина, я бы только покривился, а сейчас хочется скорчить рожу и попросить сделать еще один кадры. Потому что все дело не в том, как, а в том — с кем. Непостижимым для меня образом Бон-Бон умеет превращать в праздник буквально все, к чему прикасается, и делает это так, что мой внутренний циник прячется в угол под натиском ее радужных пони, и в этой борьбе я однозначно на стороне мой малышки.

Подхожу ближе и, разглядывая ее сверкающие глаза, осторожно завожу за ухо выпавшие из прически пряди. Напрасно — они тут же выскальзывают.

— В таком случае, в качестве вклада в будущую семью, предлагаю обзавестись собственным «Полароидом». И парой сотен кассет к нему. На первое время.

— Обязательно цвета мяты.

— А, может, белый?

Она определенно озадачена этой мыслью, но, верная своей особенной логике, выдает:

— Мы возьмем оба: для тебя и для меня.

В битве за счастье добрым и правильным достается роль героев унылых песен. Это моя личная теория относительно того, что случается с хорошими девочками и мальчиками, которые, наступая на горло собственному счастью, пафосно уходят в сторону. Да, о них сочиняют песни и даже снимают фильмы, но в сущности, что это дает? Ничего, кроме того, что в один не очень прекрасный день эти хорошие и правильные люди вдруг столкнуться на улице с теми, кого отпустили и поймут: для тех людей жизнь не закончилась. Те люди переступили — и пошли дальше: родили детей, посадили дерево, реализовались в жизни на всю катушку. А у хороших и правильных нет ни-че-го. Да, я вероятно, рассуждаю, как полная эгоистка, ну и что с того? Я не уводила чужого мужа, не отнимала отца. Если так посудить, я даже сделала все, чтобы отношения Ольги и Рэма наладились.

Но я бы сама себя не уважала, если бы сдалась просто так. Какого… я должна уступать своего добермана, когда мы оба знаем, что прикипели друг другу, словно неразлучники? И кто вообще сказал, что ему обязательно связывать жизнь с Ольгой, чтобы позаботиться о ребенке? Хотя, по правде говоря, вообще не представляю его отцом.

Щелчок «Поларода» застает меня врасплох. Мы идем по какому-то огромному проспекту, и Рэм успевает сделать кадр как раз в тот момент, когда я вхожу в свет фонаря. Доберман шевелит бровями, изображая из себя зловредного зеленого гнома из фильма про украденное Рождество, поднимает снимок и смотрит на меня поверх него.

— О чем ты только что думала, Бон-Бон?

— О том, что ты будешь делать с ребенком, Ольгой и всей этой ситуацией.

Рэм передает снимок, и я бережно вкладываю его в блокнот. Потом, когда мой доберман обнимает меня за плечи, ныряю в его уютное тепло, и делаю то, что хотела сделать с того момента, как увидела эту потрясающую задницу: засовываю руку в задний карман его джинсов. Он на секунду прикрывает глаза, и я, словно безумная, вырываю камеру из его рук и делаю быстрый снимок: почти впритык к лицу моего мужчины. Хочу поймать его вот таким: спокойным, расслабленным, с тенью от ресниц на щеках, с короткими лучиками морщинок в уголках глаз, с упавшими на лоб растрепанными ветром волосами. Пожалуй, для таких моментов стоит завести отдельный альбом и назвать его как-нибудь пафосно, вроде «Сто оттенков Добермана».