Адриан угрюмо кивнул: «Пойдите, полюбуйтесь на мармели. Старший Клидхо — тот, чью землю унаследовал Ото — все еще красуется на кладбище. Там, на табличке, сказано, откуда он родом».

«Вот, правильно! — воскликнул Ледезмус. — У отца всегда найдется ответ, он не подведет!»

Ледезмус и Герсен отправились в город на старом автофургоне семьи Хардоа. По дороге Ледезмус распространялся по поводу безобразных проделок Ховарда на встрече одноклассников. Жестокости брата явно не вызывали у него ни стыда, ни сожаления — он то и дело фыркал от смеха.

Остановив фургон у церкви, Ледезмус провел Герсена на кладбище, пробираясь в толпе застывших мертвецов с беззаботными прибаутками старого знакомого: «Тут собрались покойники из рода Хардоа и прочие потомки дидрамов. А там, в сторонке — всякие инородцы и субъекты с сомнительной репутацией».

Начинало смеркаться. Ледезмусу и Герсену приходилось нагибаться, чтобы прочесть надписи на пьедесталах застывших мумий. Таблички напоминали забывчивым представителям будущих поколений об именах усопших, упорно не желавших раствориться в бездне безвестности: «Кассиде... Хорнблат... Дадендорф... Люп... Клидхо...».

Герсен протянул руку: «Вот кто-то из семьи Клидхо».

«Это, кажется, мать старого Ото Клидхо, точно не помню. Ага! Здесь у нас имеется Люк Клидхо, он-то и был первым владельцем их фермы. А вот и ответ на ваш вопрос: «Родился на далекой планете Заповедный Бетюн в созвездии Вóрона — в мире, лишенном благодати Наставлений. Уже в молодости отличился в качестве гида, сопровождавшего экскурсии, и прилежным трудом заслужил пост инспектора заболеваний диких животных, а затем и должность первого заместителя таксидермиста. По прибытии в Блаженный Приют с тем же похвальным прилежанием обрабатывал землю, благодаря чему содержал семью из нескольких человек, хотя, к величайшему сожалению, никто из них не прислушался к Наставлениям дидрамов». Как раз то, что вы искали!» — торжествующе заявил Ледезмус.

Возвращаясь по кладбищу к церкви, Герсен случайно заметил мармель девушки — почти еще девочки. Она стояла, настороженно выпрямившись и чуть наклонив голову набок, словно прислушивалась к далекому звуку, голосу или птичьему пению. Статую-мумию, босую и простоволосую, одели в скромное длинное платье. На табличке пьедестала было написано: «Зейда Мемар, несчастное дитя, покинувшее этот мир и любящих родителей в пору первого цветения. Увы! Что может быть печальнее судьбы этой бедной девушки?»

Герсен привлек внимание Ледезмуса к мармелю Зейды: «Вы что-нибудь помните об этой истории?»

«Помню, как же! Во время школьного пикника она ушла в лес, а потом ее нашли в Хурмяном озере. Красавица, каких мало — никто так и не понял, с чего она утопилась».

Солнце уже скрылось за вереницей деодаров; молчаливые мармели белели в полумраке.

Ледезмус спохватился: «Пора идти! Здесь лучше не оставаться в темноте».

Выдержка из апокрифа «Ученик аватара» в «Рукописи из девятого измерения»:

«Пьедестал окружало нечто вроде низкой насыпи из накопившихся за десять тысяч лет обломков поверженных памятников лжепророкам. Последний опрокинутый монумент, изображавший Берниссуса, валялся сверху, величественно протянув к небу единственную оставшуюся ногу. Мармадьюк, державшийся поодаль в душной и колючей бурой рясе, прослезился, охваченный сожалением о прошлом.

Но вот уже принесли и воздвигли статую Святейшего Мунгола, дабы толпа восхваляла его.

Воедержец Гортландский взобрался на постамент, воздел руки и воззвал звенящим голосом: «Победа! Наконец и навсегда — победа! Святейший Мунгол, истинный хранитель и защитник земли нашей, возвысился! Так тому и быть, во веки веков! Возрадуемся!»

Ликующая, пляшущая хороводами орда отозвалась гортанными возгласами. Повелители ветров звонко ударяли в щиты сверкающими кольчугой кулаками, брахи-волынщики, раздувая щеки, затянули пронзительные древние псалмы. Нравоблюстительницы в мерцающих полупрозрачных накидках звенели колокольчиками и осеняли себя знамениями, карлики-вефкины прыгали от радости.

Вновь заговорил воедержец: «Свершилось! Парапет охраняют непобедимые венцедоры. Отныне Берниссус — меньше, чем ничто: воспоминание о вонючем нужнике в кошмаре прокаженного!

Но ни слова больше о прошлом! С высоты пьедестала Святейший Мунгол устремил вдохновенный взор в бескрайние просторы вечности. Пусть каждый возьмет свою долю трофеев и прошествует, торжествуя, в родные селения — синее племя на восток, зеленое на запад — а я, с моими кантатурками, вернусь на север!»

Воинство разразилось последним победным кличем и рассеялось — каждый ушел своим путем. Лишь одна группа из семи человек отправилась на юг по Слезоточивой пустоши к Сессету: курносый плечистый увалень и сквернослов Катрес, три ординарных лигона — Шальмар, Бахук и Амаретто, Имплиссимус, кавалер ордена Голубого Керланта, обжора Рорбак и Мармадьюк.

По дороге, посреди пустоши, им повстречался караван из трех фургонов, груженых доверху добром, награбленным в Моландерском аббатстве. Командовал караваном одноглазый проходимец Хорман. Расправа с Хорманом и его подручными была короткой, и банда занялась дележом добычи.

В первом фургоне Мармадьюк обнаружил прелестную Суфрит, некогда мучительно пленившую его сердце на Большом Маскараде. К ужасу и отчаянию Мармадьюка, Катрес настоял на том, чтобы Суфрит считали частью его доли награбленного, и никто другой не посмел ему возражать.

Движимый лукавой предусмотрительностью, Катрес сообщил Мармадьюку: «Так как ты выразил неудовлетворение решением большинства, раздели добычу по своему усмотрению на семь частей, и пусть каждый выберет ту долю, какая ему приглянется».

«В каком порядке будет производиться выбор?»

«По жребию».

Мармадьюк занялся дележом. Суфрит прошептала ему на ухо: «Тебя надули. Тебе не дадут выбирать раньше других на том основании, что ты занимался дележом и мог припасти для себя все самое ценное: тебе достанется то, чем пренебрегут остальные».

Мармадьюк застонал от раздражения. Суфрит продолжала: «Слушай! Сделай меня — только меня — одной долей, остальные сокровища раздели на пять частей, а в последнюю долю отложи три железных ключа Хормана, его сапоги, барабан и прочую рухлядь. Само собой, хлам достанется тебе. Не забудь взять три ключа, остальное выбрось».

Мармадьюк последовал ее совету. Опять же прибегнув к надувательству, похотливый Катрес приобрел право первого выбора и с напускным торжеством объявил Суфрит своей собственностью. Другие выбрали доли, содержавшие золото и драгоценные камни, а Мармадьюку досталось барахло Хормана.

По окончании дележа неожиданно обнаружилось, что тягловые твари сбежали; хуже того, кто-то надрезал ножом бурдюки с водой — в них не осталось ни капли.

Разъяренные сообщники принялись обмениваться обвинениями. «Как мы доберемся до Сессета по выжженной пустоши? Туда еще пять дней пути!» — восклицал Катрес.

«Не беспокойтесь! — заявила Суфрит. — Неподалеку, к югу от дороги, есть родник. Мы дойдем до него еще до захода солнца».

Ворча, уже страдавшие от жажды разбойники взвалили на плечи мешки с награбленным добром и поплелись на юг. В сумерках они пришли к цветущему саду, окруженному высокой чугунной оградой с отравленными острыми навершиями. Единственный вход загораживала чугунная дверь, закрытая на замок, и к этому замку подходил один из ключей Мармадьюка.

«Невероятная удача! — обрадовался Катрес. — Прозорливость Мармадьюка пойдет всем на пользу!»

«Все не так просто, — отозвался Мармадьюк. — Я требую, чтобы мне заплатили за использование ключа. У каждого из вас я возьму лучший из самоцветов».