— Да, — шепчу я. Красный огонек, мигающий на одной из камер, привлекает мое внимание. Я знаю, меня снимают. — Да, — говорю я уже более уверенно. Все отходят от меня в стороны — Гейл, Крессида, операторы — предоставляя мне сцену. Я фокусируюсь на красной лампочке. — Хочу сказать повстанцам, что я жива. Что я тут, в Восьмом Дистрикте, где Капитолий только что атаковал госпиталь, полный невооруженных людей, женщин и детей. Там не выжил никто. — Шок, который я испытала, начинает перерождаться в гнев. — Я хочу сказать людям, что если вы думаете, будто Капитолий обойдется с вами справедливо после прекращения военных действий, вы глубоко заблуждаетесь. — Мои руки взмывают вверх автоматически, показывая весь ужас, творящийся вокруг меня. — Вот, что они сделали! И Мы должны дать им бой!

Я двигаюсь ближе к камере, подгоняемая собственной яростью.

— Президент Сноу говорит, что предупреждает нас? Что ж, я тоже хочу его предупредить. Вы можете мучить и бомбить нас, сжигать наши Дистрикты до основания, но видите вот это? — Одна из камер проследила за моей рукой, указывающей на горящий планолет на крыше склада напротив нас. Капитолийский герб четко просматривался сквозь пламя. — Огонь занялся! — Я перехожу на крик, чтобы он не пропустил ни слова. — И если сгорим мы, вы сгорите вместе с нами!

Мои последние слова повисают в воздухе. Кажется, будто я застыла во времени. Воспарила над землей в облаке жара, образующегося не от окружающих меня пожаров, а от меня самой.

— Снято! — Голос Крессиды возвращает меня к реальности, остужая мой пыл. Она кивает в знак одобрения.

— То, что надо!

Появляется Боггс и хватает меня за руку, но я не собираюсь убегать. Я бросаю взгляд на больницу — как раз вовремя, чтобы успеть увидеть все, что осталось от здания — и силы покидают меня. Всех этих людей: сотен раненых, их родственников и врачей из Тринадцатого — их больше нет.

Я поворачиваюсь к Боггсу, и вижу кровоподтек на его лице, оставленный ботинком Гейла. Я не специалист, но его нос определенно сломан. Тон его голоса, скорее, властный, нежели сердитый. — Возвращайся к взлетно-посадочной полосе.

Я послушно делаю шаг вперед и тут же корчусь от ужасной боли в правом колене. Действие адреналина, который все это время заглушал боль, прошло, и теперь поврежденная часть моего тела ныла от боли. Я избита и истекаю кровью, и ощущение такое, будто что-то стучит в моем левом виске. Боггс быстро изучает мое лицо, подхватывает на руки и бежит по взлетной полосе. На полпути к ней меня вытошнило на его бронежилет. Из-за его учащенного дыхания я не совсем уверена в этом, но мне показалось, что он вздохнул.

Небольшой планолет, не похожий на тот, который доставил нас сюда, ждет нас на взлетной полосе. Моя вторая команда поднимается на борт, и мы взлетаем. На этот раз нет ни удобных сидений, ни иллюминаторов. Мы словно очередной перевозимый груз. Боггс оказывает остальным первую медицинскую помощь, чтобы они продержались до Тринадцатого. Я хочу снять свой бронежилет, так как он был изрядно запачкан рвотой, но сейчас слишком холодно, чтобы беспокоиться об этом. Я лежу на полу, положив голову на колени Гейлу. Последнее, что я помню — Боггс, накрывающий меня парой мешков из брезента.

Просыпаюсь я в тепле, вся закутанная, на своей старой кровати в больнице. Рядом находится мама, она проверяет мои показатели.

— Как ты себя чувствуешь?

— Немного потрепанной, но все в порядке, — говорю я.

— Никто даже не сказал нам, куда вы уехали, до тех пор, пока вы не вернулись, — говорит она.

Меня пронзает чувство стыда. После того, как моя семья была вынуждена дважды отправить меня на Голодные Игры, я не могу позволить себе упускать подобные детали.

— Мне очень жаль. Они не ожидали нападения. Предполагалось лишь, что я навещу пострадавших, — объясняю я. — В следующий раз я попрошу их обсудить это с тобой.

— Китнисс, со мной никто ничего не обсуждает, — говорит она.

И это правда. Даже я не обсуждаю с ней что-либо. С тех пор, как умер мой папа. Тогда к чему притворяться?

— Ну, тогда я велю… предупредить тебя в любом случае.

На тумбочке лежит осколок, который они вытащили из моей ноги. Поскольку мое сотрясение еще не совсем прошло, доктора намного более озабочены сотрясением мозга, полученным от взрывов. Но у меня не двоится в глазах, ничего подобного, и я вполне могу ясно мыслить. Я проспала весь вечер и ночь, и я ужасно голодна.

Мой завтрак ничтожно мал. Всего несколько кусочков хлеба, размоченные в теплом молоке.

Меня позвали в Штаб на раннее утреннее совещание. Я начинаю подниматься, и тут же понимаю, что они планируют привезти меня туда прямо на больничной койке. Я хочу ходить, поэтому негативно отношусь к идее отвезти меня на собрание в инвалидной коляске. Ведь я на самом деле чувствую себя отлично. Ну не считая мою голову и ногу, и пульсирующую боль в местах ушибов, и тошноту, которая подкатила ко мне уже через пару минут после еды. Так что не исключено, что инвалидная коляска не такая уж и плохая идея.

Как только меня сдвигают с места, я начинаю переживать о том, что меня ждет. Мы с Гейлом вчера нарушили приказ, и Боггс может доказать это своими травмами. Естественно, наши действия будут иметь последствия, но на сколько тяжелые? Аннулирует ли Койн наше соглашение о неприкосновенности победителей? Не лишила ли я Пита той защиты, которую могла ему дать?

Добравшись до Штаба, обнаруживаю там лишь Крессиду, Мессаллу и насекомых.

Мессалла лучезарно улыбается и говорит: — Это же наша маленькая звезда! — а все остальные улыбаются так искренне, что я не могу не улыбнуться в ответ.

Когда мы были в Восьмом, они удивили меня еще сильнее, во время бомбардировки последовав за мной на крышу и оставив Плутарха, отступая, заполучить кадры, которые были так им нужны. Они не просто выполняют свою работу, они испытывают гордость за нее. Так же, как и Цинна.

У меня возникает странная мысль, что окажись мы на арене вместе, я выбрала бы их в союзники. Крессиду, Мессаллу, и… и…

— Я должна перестать называть вас «насекомыми», — выпаливаю я операторам.

Я объясняю, что имена их мне неизвестны, а у их костюмов такой же панцирь, как у тех существ. Кажется, такое сравнение, ничуть их не волнует. Даже без камер в руках они все равно похожи друг на друга. Те же рыжеватые волосы, рыжие бороды и голубые глаза. Один, с длинными ногтями, представившийся как Кастор и другой, его брат Полидевк. Я жду, что Полидевк поприветствует меня, но он лишь кивает. Сначала я подумала, что он скромный или просто не особо болтлив. Но что-то было не так — положение губ, видимые усилия, которые он прилагает, чтобы глотать — и я понимаю, что с ним, еще до того, как Кастор объясняет мне. Полидевк Безгласый. Они вырезали ему язык, и он больше никогда не будет говорить. И мне больше не приходится задаваться вопросом: что заставило его рисковать всем ради свержения Капитолия.

По мере того, как комната наполняется, я настраиваю себя на не очень радужный прием. Но единственные, кто источает негативный настрой — это Хеймитч, который всегда не в духе, и Фалвия Кардью, со своим кислым лицом. На лице Боггса, от верхней губы до бровей, надета гипсовая маска телесного цвета — я была права насчет сломанного носа — поэтому выражение его лица понять сложно. Койн и Гейл стоят в центре и общаются, и, похоже, настроены они позитивно.

Когда Гейл устраивается на сиденье рядом с моей коляской, я спрашиваю: — Завел новых друзей?

Его глаза устремляются на президента и возвращаются ко мне. — Ну, один из нас должен быть общительным, — он нежно дотронулся до моей головы. — Как ты себя чувствуешь?