— Товар, как и деньги, лишним не бывает, — отрезал Глаас, но Мобрин продолжал:

— Разумеется! Но что если я перекуплю у вас кое-какую мелочь? Никто не желает расставаться со своим имуществом даром, но об этом и речь не идет. Сами посудите: что толку везти груз в Ликандрик, если деньги за него можно выручить здесь и сейчас, а затем с легкой душой вернуться на короткую дорогу, где ничто вас более не задержит?

— Что же за товар вас интересует, милейший? — с насмешкой осведомился разбойник, отхлебнув вина. — Меха? Ткани?.. Быть может, салатанская брага?..

— Рабы, — прямо ответил толстяк, сплетая свои пухлые пальцы, унизанные золотом. — Продайте мне рабов, которых вы хотите сбыть в Ликандрике, и к вам вернется удача, а к вашим людям — спокойствие.

И, произнеся это, он перевел взгляд своих узких черных глазок на меня, словно показывая, что время уверток и недомолвок прошло.

Я едва не выронила салфетку, которой обмахивала мастера Глааса, но разбойник кашлянул, свирепо зыркнув на меня.

— Что же случится, господин Мобрин, если я вам откажу? — спросил он, отодвинув в сторону столовые приборы.

— Откуда же мне знать? — развел руками толстяк. — Быть может, длинная дорога окажется такой же неспокойной, как и короткая. В низинах на дороге стоит вода, и тяжелые повозки увязнут в грязи, а лошади выбьются из сил. Ваши люди будут все громче говорить, что боги прогневались на вас, и искать причины подобной немилости. Готов побиться об заклад, кто-то уже говорил, что несчастья посыпались на ваши головы не просто так, — тут толстяк усмехнулся. — Давно ли при вас эти рабы? Не вышло ли так, что неприятности начались сразу после того, как вы ими обзавелись?

— Гм! — Глаас выглядел спокойным, но я видела по глазам, что разбойник взбешен угрозами, слышавшимися все более явно. — А не прекратятся ли эти неприятности, если я сейчас позволю своим людям разделить между собой ваше добро, сударь, перед тем повесив вас на вон той иве? Одной беспокойной ночью больше, одной меньше… Могли бы вы отнять силой то, что вам нужно — давно бы отняли. Не много ли вы на себя берете, господин Мобрин? Сдается мне, ваши слуги не из тех, что пригождаются днем — сейчас не их время, и защитить вас они не смогут…

Что-то заставило меня бросить взгляд на пестрый шатер — должно быть, какое-то движение или звук привлекли мое безотчетное внимание. Полог качнулся от ветра и я увидела бледные длинные пальцы, придержавшие его, а в полумраке блеснули хищные глаза. То была женщина — я успела заметить очертания ее гибкого тела, светлые длинные волосы, — и узнала мать оборотня Эйде; она прислушивалась к нашей беседе, спрятавшись от палящих лучей солнца под расшитым шелком — наверняка ожоги причиняли ей боль, усиливавшуюся при свете дня.

Толстяк Мобрин ничуть не встревожился из-за речи Глааса — напротив, глумливо захихикал и произнес:

— Не в обиду вам сказано, господин Глаас, но вы не из тех людей, что делают верные выводы из своих неприятностей. Впрочем, в том повинны предрассудки, которым подвержены почти все люди. Поверьте, существа ночи действуют не одной лишь грубой силой и умеют считать, соотнося потери и выгоду. Ввязываться в драку, не попробовав перед тем договориться — верный путь к лишним жертвам. Вы хотите сберечь своих людей? Ну а я желаю сберечь своих… слуг. Смотрите, что за славные мальчики, — он поманил к себе одного из прислужников и, сладко прищурившись, потрепал того по золотистым волосам. — Разве он не чудо?.. Как у вас повернулся язык сказать, что вы готовы пролить кровь этих прекрасных созданий…

Ласки Мобрина выглядели отталкивающе, но меня передернуло вовсе не из-за этих сладострастных ужимок, напоминающих одновременно и обращение с любимым щенком, и что-то куда более гадкое. Запоздало я сообразила, что светловолосые юные слуги неуловимо похожи на Эйде, смерть которого мне довелось увидеть слишком близко. Толстяк, причмокивая и вздыхая, гладил волосы юноши, а затем, словно вспомнив о чем-то более важном, резко оттолкнул слугу в сторону и повернулся к Глаасу. Снова мне вспомнились ухватки псарей, у которых любовь к своим питомцам всегда соседствовала с жестокостью, позволяющей без лишних размышлений топить лишний приплод или полосовать плетью псов за непокорность.

— Я говорил, что мы не желаем лишней крови, сударь, — произнес господин Мобрин неожиданно жестким и сухим тоном. — Но когда речь идет о мести — лишней крови не бывает. Раз уж вы настаиваете, я ради шутки допущу, что вы можете сейчас убить меня, убить моих маленьких прекрасных слуг — хоть это и совершеннейшая неправда, поверьте. Но после этого вам не уйти далеко. Следующая ночь станет для вас последней, ведь после первой же смерти никто не будет далее сомневаться, стоит ли эта игра свеч. У этих мальчиков есть братья и сестры — о, это очень злопамятная семья, не стоит вам знакомиться с ней ближе! Вас захотят уничтожить — и уничтожат любой ценой, не сомневайтесь. Вы упрямы и не желаете подчиняться чужим указаниям — но готовы ли вы платить за упрямство жизнью? Если вы готовы погубить себя, защищая невесть что — ваше право, но решитесь ли вы обречь на смерть своих людей? Даже если вы не признаетесь им, в чем дело, а попросту призовете сейчас — грабьте! — все равно их последующая гибель останется на вашей совести. Если утаите, что я предлагал купить рабов, и поведете свой отряд в болота, где половина его сгинет в топи, а остальные подхватят лихорадку — опять вина будет вашей и только вашей.

Толстяк знал, о чем говорит — мастер Глаас и в самом деле прежде всего был главарем своей шайки; власть его прочие разбойники признали добровольно и подчинялись не из одного лишь слепого страха. Уважение нельзя заслужить одной лишь жестокостью да громкими криками. Старый главарь много лет берег своих людей от гнева королевских слуг и от нечисти Сольгерова поля, и хоть забота эта на первый взгляд мало походила на отцовскую — намеренно подвергать опасности свой отряд он не мог, пусть от злобы его глаза налились кровью.

— Ладно же, — процедил он, резко поднявшись со своего места, и едва не сбив меня с ног при этом. — Я понял, как вы ведете дела, сударь.

— Поверьте, я куда честнее многих! — протестующе всплеснул руками Мобрин, также встав из-за стола, пыхтя и утирая лоб. — Я дам хорошую цену за ваших рабов. Сколько вы надеялись выручить за них в Ликандрике? Сто золотых?

— Только одна награда за голову Ирну-северянина — пятьдесят крон, — хмуро отвечал Глаас, не утративший деловой хватки даже при столь невыгодных для себя обстоятельствах.

На лице толстяка отразилось замешательство, но, скорее всего, оно относилось не к ходу торга, а к названному имени, которое было, очевидно, ему незнакомо. Однако он тут же пожал покатыми пухлыми плечами и торопливо предложил полтораста крон за всех, тем самым сравняв нас с Харлем в цене с Ирну. Это было необычайно щедрым предложением, и Глаас недоверчиво ухмыльнулся, на мгновение позабыв о своем гневе.

— Готовьте деньги, сударь, — отрывисто произнес он. — Я передам вам товар из рук в руки, при свидетелях, чтобы мои люди знали, сколько я выручил за рабов и не болтали за моей спиной о каких-то тайных шашнях.

Объявив это, он резко повернулся и направился в сторону стоянки, где остальные уже доедали похлебку, кое-как сваренную Харлем. Я, чувствуя, как спину мне буравит злобный взгляд существа, скрывавшегося в шатре, едва переставляла ноги.

— Пошевеливайся, — прикрикнул на меня Глаас, казавшийся мне теперь враждебным и недобрым человеком, ничуть не похожим на дядюшку Абсалома. Но стоило мне поравняться с ним, как он, понизив голос, принялся быстро говорить, не поворачивая ко мне головы.

— Ты сама все слышала. Проклятый бес — или кто там засел в шкуре этого жирного ублюдка?.. — загнал меня в угол. Я не могу рисковать своими людьми, хотя охотно заколотил золото этой твари в глотку. Меня всегда предупреждали, что иметь дело с нелюдями нельзя, пусть даже я хожу по нечестной дорожке, которая нередко приводит к знакомству с темной силой… Даже если твари из преисподней щедро тебе платят — ты все равно не обрадуешься их деньгам, и ничем добрым эти сделки не оборачиваются. Боги до сего дня берегли меня от порчи, и я впервые сиживал за столом с нечистью. Но даже бесу из преисподней я не позволю вертеть собой, как ему вздумается. Напоследок я подложу ему свинью, не будь я Глаас из Янскерка. Слушай меня внимательно: я отдам тебе ключи от кандалов твоего одержимого дружка — освободи его. Пусть демоны грызут друг друга, а ты, Йелла, уходи, как только выдастся случай, и уводи с собой мальчишку. Зря вы связались с эдакой дрянью. Хотел бы я помочь вам — да не могу, и в том виноваты вы сами.