Слышал воевода, что див вслед убегающему бросается, входит в пугливого, изнутри его выжигает. Потому и за Дарену переживает сильно.

Притихла девка. Скукожилась. Пружиной славилась. Глаза потупила да губы сжала. Тугими веревками тишина в шорне натянулась, хоть белье на ней вешай да на солнышке суши. Только нет солнышка. Темень на улице от туч грозовых. Сумрачно в шорне, словно не белый день на дворе, а вечер поздний. Едва свет сквозь оконце под потолком пробивается. И лишь только див посверкивает да по шорне огоньком плавает.

Тихо в шорне, слышно, как дождь за стеной шумит да звонко капель с крыши капает. В яслях крысы шебуршат, да сквознячок по конюшне гуляет. Сидит девка, молчит. И Свенельд молчит – не знает, что дальше-то делать?

А див между тем завис. Урчит котом, словно полено в печи, потрескивает. Воевода даже дышать перестал. А Дарена от страха глаза закатывать начала. Вот-вот в беспамятстве свалится. Пошевелится девка, и яйцо огненное к ней кинется. И тогда все. Нет, не может такого Свенельд допустить. Неужто страх за жизнь свою сильнее любви окажется? И сжались пальцы воеводы на кинжальной рукояти. Осторожно, но крепко-накрепко.

До боли.

До хруста в суставах.

А тут Дарена дернулась. Спина у нее затекла от неподвижности, нога пересиделая иглами болючими заколола. Не вынесла девка напряжения.

– Будь что будет, – решила.

Все одно: сиднем сидеть больше мочи нет.

Див словно того и ждал. Мигнул и к девке поплыл. Тут Свенельд уже не раздумывал. Выхватил из-за пояса кинжал и прочь от себя швырнул.

Словно коршун за птахой жертвенной, див с треском вслед за кинжалом метнулся. Впилось жало клинка в стену, на которой сбруи висели, подпругу ременную пробило. Трензеля со шпеньками железными звякнули, рукоять от удара затрепетала. А див уже тут как тут. Чуть коснулся кинжала и бабахнул. Хлопнуло так, что уши заложило. Искры посыпались. Грозой в шорне завоняло. Свежестью.

Выдохнул воевода. Собрался пот со лба рукавом вытереть, но не успел. Не хуже дива огненного к нему

Дарена кинулась. К груди прижалась. Культей обняла. Стала целовать его в щеки, в глаза, в губы, в потный лоб. А сама причитает:

– Вот он, знак! Дождалась! Перун мне весточку от батюшки передал!

Растерялся от такого воевода. Совсем опешил. Подумал, что у девки помутнение от страха наступило. А Дарена не унимается. Крепче к нему жмется. Не снес воевода напора, спиной на кожи повалился. Гладит девку по волосам.

– Что ты, Даренушка? Что ты, любая моя? – успокоить ее пытается.

А она ему:

– Истомилось сердечко мое. Истерзалось. Чуть не разорвалось от напасти надвое. Как же это случиться могло, что я ката своего полюбила? Ворога постылого, чьей смерти желала? Как же вышло, что ненависть любовью обернулась? Гневалась я за это и на себя, и на Мир жестокий. Душу свою в силки запрятала, чтоб наружу не выбилась. Все знака просила от Перуна, от батюшки моего. Подспорья в муке своей. И вот. Дождалась…

И понял воевода, что не безумство над девкой тешится. Что это душа ее на свободу вырвалась. Понял и почуял, как в сердце его Лада песню радостную запела…

А над Киевом гроза отшумела. Покатилась туча дальше, громами рассыпаясь. Сквозь прореху в ненастье прорвался солнечный луч и упал с небес на землю. И над Перуновым градом выгнулся дугой радужный мост…

– Где он?! Я убью этого сучьего выкормыша! – Крик заставил меня вскочить на ноги.

Остатки сна в мгновение ока вылетели из головы.

В светелке было дремуче. Лишь слабый огонек масляной лампы выхватывал из темноты перепуганное лицо Ольги. Она забилась в угол постели, сжалась в комок и, прикрывшись мохнатым покрывалом, с ужасом смотрела на дверь.

А дверь содрогалась от мощных ударов.

– Открывай! – орал кто-то из-за нее. – Я кому говорю?! Отворяй!

– Спокойно, – шепнул я княгине и быстро стал натягивать на себя одежу.

Вдруг почуял, что пальцы дрожат, и я все никак не могу завязать узел на гашнике. А в дверь уже бились всем телом. Кованая скоба чепца гнулась под страшным напором.

Наконец я справился с портами, взглянул на сапоги, решил, что босым будет сподручней, намотал на правую руку кушак и пошел к двери. – Не отворяй! – сдавленно окликнула меня Ольга. – Он же убьет тебя!

– Ну, это мы еще посмотрим, – ответил я ей и отодвинул засов.

Дверь распахнулась от очередного удара, и в светелку с бешеным воплем влетел разъяренный Свенельд.

– Где этот холоп?! – на лету кричал он, не заметив меня впотьмах. – Я удавлю…

Закончить он не успел. Мой кулак встретился с его лбом. Ноги воеводы все еще продолжали напористо двигаться вперед, а голова от удара откинулась назад. От этого он оказался в воздухе, завис на мгновение между полом и потолком, а потом грохнулся плашмя на спину.

– Х-хек! – это выбило дух из его легких.

Он изумленно вытаращил глаза, несколько раз открыл и закрыл рот, силясь то ли что-то сказать, то ли хватануть воздух, но не смог.

– Ты чего натворил? – спросила Ольга, спустилась с кровати, подхватила со скрыни кувшин с припасенной на ночь водой, ей всегда после наших утех пить хотелось, и плеснула на лицо брату.

Вода на Свенельда подействовала отрезвляюще. Он пришел в себя, вскочил на ноги, выхватил из-за пояса кинжал и с рыком ринулся на меня. Я изготовился встретить его наскок, но поединка меж нами не вышло. На пути воеводы встала Ольга. Она раскинула руки в стороны и сказала очень спокойно:

– Воевода! Свенельд, немедля вон из княжеской светелки!

Как ни странно, но это подействовало. Свенельд как-то сразу обмяк, рука с кинжалом опустилась. Он бросил на меня ненавидящий взгляд и вышел.

– Сильна ты, Ольга, – сказал я.

– Ты тоже вон, – сказала она.

– Что? – не понял я.

– Вон! – закричала она, и кувшин полетел мне в голову.

Я едва увернуться успел. Глиняные черепки и вода брызнули в разные стороны от удара о стену.

Как был, в одних портах, босой, без рубахи, с намотанным на кулак кушаком, я вышел из светелки. За спиной хлопнула дверь, и лязгнул засов. Я знал, что меня будет ждать воевода. И не ошибся.

Он стоял, смотрел на меня и в руках его был кинжал.

– А неплохо ты меня, – неожиданно мирно сказал Свенельд.

– Что? – спросил я. – Драться не будем?

– А на кой? – пожал он плечами.

– Тогда ножик убери.

– А-а, – спохватился он и спрятал кинжал в ножны.

– Чего разошелся-то?

– Да как это чего? – посмотрел он на меня, как на безумного. – Ты же холоп древлянский, а она княгиня, мать кагана…

– Ну и что?

– А если дети…

– Не будет у нас детей, – сказал я.

– Почему? – удивился он.

– Не люблю я твою сестру. И она меня не любит. Без любви детей не бывает.

– Ты так думаешь? – усмехнулся он.

– Я знаю.

– Ну-ну, – покосился он на меня недоверчиво. Мы помолчали немного, друг другу в глаза посмотрели.

– Эй, кто-нибудь! – наконец позвал он, и тотчас явилась испуганная Милана в измятой нижней сорочице, с алой атласной лентой в разлохмаченных седых волосах и зажженной лампой в руке.

– Ты кто, бабка? – изумленно спросил ее Свенельд.

– Ключница я, Милана, – ответила она с поклоном. – Звал, воевода?

– Звал, – кивнул варяг. – Вели в горнице стол накрыть. Проголодался я – два дня с коня не сходил.

– Ага, – сказала бабка, сунула лампу мне в руку и растворилась.

– Чего рты пораззявили? – услышали мы ее голос из темноты. – Слышали, что воевода велел? Быстро на стол накрывать. – И тут же послышалось шлепанье множества босых ног.

– Всех ты всполошил, – сказал я. – Как бы Святослав не проснулся.

– Спит каган, – снова вынырнула ключница, – я проверила. Тихо у него.

Она забрала у меня из рук лампу и подняла ее над головой. Круг света стал немного больше.

– Пойдем, воевода? – посмотрела она вопросительно на Свенельда.