— Государь… — жалобно протянул Митька.

— Пошли вон! — я указал им на дверь. — В ванну, вы как свиньи грязные, а Голицкому на перевязку, а то грязь в рану попадет и сдохнет наш герой от раневой лихорадки.

Отложив в сторону письмо, написанное быстрым, летящим почерком, Филиппа подивилась, насколько все же ее жених хорошо владел различными языками. И хотя герцогиня Орлеанская в период меланхолии однажды насмешливо сказала, что это из-за того, что ее племянником с раннего детства никто не занимался, только няньки да так называемые учителя менялись как перчатки, и все как на подбор иноземцы, да еще и русской речи не обучены. Бедный ребенок вынужден был выучить языки, чтобы хотя бы понимать, о чем ему говорят, потому что, похоже, самих учителей факт того, что их подопечный их не понимает, не слишком волновал.

— Нет, я в это не верю, — Филиппа покачала головой, проведя кончиками пальцев по исписанному листу бумаги. В письме не было ничего значительного, там не описывались ужасы и тяготы войны, которую сейчас вел ее жених, только несколько весьма остроумных историй, наподобие той, что в грязи застряла особо большая пушка и ее вытаскивали все, и даже он, потому что она перекрыла дорогу. Они с Шереметьевым, который привез герцогиню Орлеанскую ее будущему мужу, так измазались, что, когда прибыли в какой-то очередной замок, мечтали только о том, чтобы принять горячую ванну, но их не признали в этом большом комке грязи, на который был похож каждый из них и едва не отправили черным ходом. А граф Шереметьев, как оказалось, превосходно умеет нецензурно выражаться по-польски. — Если бы все было так, то он озлобился бы, был пропитан ядом, как всегда бывает с нелюбимыми детьми. Но мне он таким не показался.

— Я так понимаю, вы говорите о вашем женихе, дочь моя, — в комнату вошла вдовствующая герцогиня Орлеанская. — Что бы вы не имели в виду, подозреваю, что вы были просто ослеплены его весьма экзотичной и привлекательной внешностью, но я вас не осуждаю. Луиза, например, тоже была очарована, и осталась весьма недовольна собой и тем, что не смогла привлечь достаточно внимания этого северного вар… красавца, — быстро поправила она себя, перехватив недовольный взгляд дочери. — Ей удалось как-то вытащить его на танец, хоть он и проявил завидное упрямство, искусно демонстрируя незнание языка. Ее тогда поразило, насколько крепкие у него руки, большие сильные ладони, и весь он такой высокий и прекрасно сложенный…

— Мама! — Филиппа вскочила, поднеся руки к пылающим щекам. — Мне не интересно, что удалось выяснить про Петра герцогине Ангулемской! Зная ее любовь к мужчинам, сплетням и числу экзотических связей, от которых герцог Ангулемский скоро не сможет войти в ворота Версаля, из-за своих развесистых рогов, могу лишь предположить, что все это она выяснила, подглядывая за Петром, когда тот готовился ко сну.

— Ваше ханжество, дочь моя, однажды сыграет с вами злую шутку, — герцогиня поджала губы. — Вы уверены, что мужчина, а ваш будущий супруг, несмотря на возраст, настоящий мужчина, будет долго терпеть у себя в постели этакую провинциалку? Ему быстро надоест эта стыдливость, и он запрет вас в монастыре. Неужели вы не слышали, что произошло с его бабкой, когда его дед Петр взял сначала одну трактирную девку в свою постель, потом вторую? Вот они-то точно были искушена во всем, и вторая стала-таки императрицей.

— Странно слышать подобные слова от вас, мама, особенно в том свете, что говорите вы о матери герцогини Орлеанской, — Филиппа села и решительно взяв со стола письмо, свернула его и спрятала за корсаж.

— Я обожаю герцогиню Елизавету, но это не сможет смыть пятно позора морганического брака ее родителей с ее родословной.

— Так же, как и с вашей, мама, невозможно смыть тот факт, что вы всего лишь незаконная дочь Короля-Солнца и этой шлюшки де Монтеспан, — Филиппа снова решительно встала. — Я не хочу слышать про то, сколько еще женщин сочли Петра достаточно перспективным, для пополнения их коллекций мужских скальпов. И да, я прекрасно знаю, что ваша драгоценная Луиза ведет дневник своих ночных похождений, в котором своих любовников называет прозвищами, которые придумывает для их детородных органов.

— Филиппа, как ты смеешь… — Франсуаза-Мария вдовствующая герцогиня Орлеанская встала, устремив на свою своенравную дочь яростный взгляд.

— О, я смею, мадам, высказать свое отношение к сплетням о том, кто скоро станет моим супругом…

— Идемте, — Франсуаза-Мария решительно схватила Филиппу за предплечье и потащила к двери. — Я покажу вам, какие именно женщины производили впечатление на вашего жениха, и, может быть, вы, наконец-то, поймете, неблагодарное дитя, что я всячески пыталась уберечь вас от разочарования, потому что вы выглядите рядом с ними как пастушка. Тощий цыпленок, зачем-то надевший дорогое платье.

Филиппа позволила матери тащить себя по коридорам постепенно изменяющегося под влиянием Елизаветы Пале-Рояля. Она сильно уставала, а от изучения невероятно сложного, как ей казалось, русского языка, а также от переизбытка информации, которую вываливал на нее граф Румянцев ежедневно, пытаясь успеть рассказать историю своей самобытной страны, и которую Филиппа честно пыталась запомнить, у нее начались мигрени. Да еще и занятия с православным священником, греком по происхождению, который мягко, но настойчиво вводил французскую принцессу в этот новый для нее мир. Иногда хотелось все бросить, пустить на самотек. В самом деле, не будет же она первой иностранной принцессой, отданной в другую страну, которая не знает языка своей новой родины. Но в такие минуты слабости перед ее глазами вставал Петр. Его глаза, такой короткий поцелуй, который словно выжег на ней клеймо, и фраза, брошенная графу Румянцеву на прощанье, значение которой она уже давно перевела: «Привези ее ко мне». И она снова брала брошенное на стол перо и начинала усердно выводить буквы кириллицы, складывая из них слова. Самой себе она поклялась, что следующее письмо Петру напишет на русском, и теперь с упорством носорога шла к поставленной цели.

Сейчас же она все еще была недовольна разговором с матерью, прибывшей три дня назад, чтобы «подготовить Филиппу к замужней жизни, ведь она такая невежественная». До этого дня ей удавалось сдерживаться, но общая усталость, да еще тревожные вести с востока, где сейчас ее… она никак не могла понять, кем же ей приходится Петр, ведет войну. Она даже не могла понять, как к нему относится. Он ей понравился, это было ясно еще тогда в саду, когда он ей рану на ноге перевязывал. Льстило ли ее самолюбию то, что он выбрал ее для роли императрицы огромной северной страны? О, да, безусловно. Было бы глупо утверждать обратное. Эта партия отвечала всем ее самолюбивым планам. Была ли она влюблена? А вот тут начали возникать вопросы, на которые ответить Филиппа не могла. Но одно она знала наверняка — она его уважает, он ей не неприятен чисто внешне, и она с радостью станет его женой. Возможно, утешала она себя, откладывая в сторону очередной роман, где описывались все эти «удары молний», «мысли только о нем одном» и другие милые глупости, которых она не испытывала к Петру, все это однажды придет, и она поймет, что такое — быть влюбленной, пусть даже в собственного мужа, но пока она тщательно готовилась принять свой долг будущей императрицы, которая будет верной подругой и помощницей своего мужа, а не бесполезным украшением его дворца. Тем более, Филиппа мельком взглянула в зеркало, мимо которого мать только что протащила ее, особым украшением ей стать проблематично.

Перед дверьми, ведущими в будуар герцогини Орлеанской, Франсуаза-Мария остановилась и кивнула стоящему возле двери лакею. Тот поклонился вдовствующей герцогине, открыл дверь и произнес:

— Вдовствующая герцогиня Орлеанская с дочерью, мадмуазель де Божоле де Бурбон к ее высочеству герцогине Орлеанской.

Елизавета была не одна. Рядом с ней прямо на полу на пушистом ковре расположилась незнакомая Филиппе необычайно привлекательная блондинка с очень бледной кожей и необычными, для светловолосой, карими глазами. А еще Филиппу поразила надменность, просто невероятное чувство собственного достоинства. Она посмотрела на Филиппу со сдержанным любопытством, умудрившись, даже сидя на полу, сделать это сверху вниз. Словно говорила, что кем бы не воображала себя Филиппа, она все равно выше. А еще Филиппа только что сообразила, что Елизавета общалась со своей гостьей по-русски.