Примерно через месяц после того как Саджи поселилась у нас, я однажды вечером вернулась домой и сообщила, что моя фирма посылает меня в Ливерпуль. Мне придется переночевать там. Чарльз поглядел на меня с ужасом.

—Кто, — осведомился он, — будет присматривать за кошкой?

—Ты! — ответила я бодро. — Сущие пустяки. Дашь ей на ужин рубленой крольчатины, проверив, чтобы в миску не попало ни косточки. На завтрак будет рыба: косточки вытащи все до единой и проследи, чтобы вода не выплеснулась на плиту; утром и вечером смени землю в ящике, а если она начнет орать с выражением нетерпения на мордочке, — значит, землю надо сменить еще раз; вытрешь ее, если она вымокнет; присмотри, чтобы она не играла с Мими (та питала честолюбивую мечту быть единственной сиамкой в деревне, а потому покушалась убить Саджи, когда никто не смотрел); удостоверься, что она съела дрожжевые таблетки; присмотри, чтобы она не выходила, когда стемнеет; позаботься, чтобы она...

Тут раздался громкий всплеск, а затем вопль. Саджи, которая, с тех пор как ей воспретили вход в ванную, выискивала, где бы еще себя показать, шлепнулась в унитаз. Хуже минуты для этого она выбрать не могла. Если у меня и теплилась надежда, что Чарльз согласится присмотреть за ней, теперь об этом нечего было и думать. Он поглядел, как я извлекаю ее из глубин, а она извивается и вопит, содрогнулся, и затем объявил, что у него есть идея. Мы попросим мою бабушку взять ее к себе на ночь, тогда он сможет отвезти меня в Ливерпуль на машине, и мы оба отдохнем.

Моя бабушка любила животных и, к счастью, еще не успела познакомиться с Саджи, а потому тут мы затруднений не встретили. Но мы не знали, что со времени той первой поездки из города, когда она чинно сидела у меня на коленях, с наивным любопытством смотрела на улицы и шоссе, а иногда — лицемерка эдакая! — умильно мне улыбалась, у Саджи появилось Нечто в отношении легковых автомобилей.

Едва я в то злосчастное утро забралась с ней в машину, даже еще до того, как Чарльз включил мотор, она завопила. Чарльз погладил ее по голове (она еще сидела у меня на коленях) и сказал, что не надо быть глупенькой, ей же нравятся миленькие машиночки. Саджи только того и надо было. К тому времени, когда мы въехали на холм, направляясь к шоссе, она уже стояла на задних лапах, скребла стекло и призывала на помощь. Чарльз сказал, что ее пугает шум первой передачи и, когда мы выберемся на ровную дорогу, все будет в полном порядке. Я не сомневалась, что Саджи понимает каждое наше слово, потому что к тому времени, когда мы проехали полпути до города по плоской, как лепешка, дороге, все прочие водители, проскакивая мимо, грозили нам кулаками и обещали расквасить Чарльзу нос — нечего выписывать по шоссе зигзаги и даже сигналов не подавать! А сам Чарльз орал, чтобы я наконец стащила чертову кошку с его шеи, а не то мы вмажемся в телеграфный столб.

Возвращение было даже еще хуже. Для начала нам пришлось выяснить отношения с моей тетей. Бабушка всегда доходила до крайностей, ублажая домашних любимцев. Когда она была помоложе, у нее жила ручная сова Гладстон, вечно восседавшая на двери ванной. Папа клялся, что в открытую дверь тянуло таким сквозняком, что по поверхности воды в ванне бежала рябь, а зимой дедушка демонстративно приносил с чердака лохань и мылся в спальне, но все без толку — бабушка запрещала закрывать дверь. Она твердо стояла на том, что люди способны сами о себе позаботиться, а бедненькие немые звери и птицы — нет. А потому либо приходилось принимать ванну под зловещим взглядом Гладстона, весьма возможно сжимавшего в когтях кусочек дохлой мыши, которой его заботливо снабдила бабушка, либо вовсе не мыться.

Я и сама помню, как она, красная от возмущения, помчалась с бывшей моей детской коляской выручать колли — его, как ей сообщили, кто-то заложил в местном ломбарде. На самом-то деле хозяин ломбарда взял пса из жалости, вовсе не рассчитывая, что его когда-нибудь выкупят, и обращался с ним очень хорошо. Однако бабушка была неколебимо уверена, что на него выписали квитанцию и заперли в шкафу вместе с другими заложенными вещами. Она повезла его домой в коляске и объясняла всем встречным, что он от слабости шагу не может ступить, и до слез трогала их жуткой (и очень далекой от истины) историей, как она Собственными Руками доставала его с полки в ломбарде. Мне все это запомнилось так хорошо потому, что именно я потом две недели вывозила Болдуина, как она его нарекла, в парк на прогулку все в той же колясочке. (Естественно, Гладстон к тому времени уже давно съел свою последнюю мышь на двери ванной.) А когда бабушка наконец решила, что он достаточно окреп, чтобы стоять на собственных ногах, опять-таки мне — бабушка же знала, что наших бедненьких немых друзей я люблю не меньше, чем она, за что Господь меня непременно вознаградит, — опять-таки мне пришлось впервые повести его на пешую прогулку и вытерпеть все последствия, когда он вспрыгнул в первую же встречную коляску и уселся на младенца.

Бабушка осталась при своих убеждениях и после того, как, состарившись, уже не могла сама пестовать живых тварей. Например, когда мы впервые оставили у нее Блондена, заверив, что он будет прекрасно себя чувствовать в комнате для гостей, если его запереть там со спальной корзинкой и ветками для лазанья, она уговорила мою тетю Луизу взять его к себе в спальню, чтобы ему не было тоскливо.

Если бы его заперли одного, Блонден спокойно устроился бы в корзине, набитой старыми фуфайками, которой пользовался у себя в беседке. Однако при виде уютной кровати моей тетушки он не устоял: ухватил орех, нырнул под пуховое одеяло и провел там всю ночь, щелкая зубами на манер кастаньет, стоило бедняжке пошевелиться.

Утром она пожаловалась на связанные с этим неудобства, но бабушка только сурово осведомилась, мышь ли она, если пугается невинного крошки, который искал у нее утешения. Прожив пятьдесят лет с бабушкой, бедная тетя Луиза, увы, бесспорно была мышкой, а потому следующие полмесяца делила ложе с Блонденом и его орехами, совсем перестала спать, а в последнее утро обнаружила, что Блонден, вместо того чтобы спать просто под одеялом, предпочел — видимо, чтобы нигде не поддувало, — прогрызть в нем дырку и блаженно спал внутри его. Бабушка, помнится, страшно рассердилась — но не на Блондена, а на тетушку — зачем та разрешила ему портить одеяло?

Естественно, само собой разумелось, что бабушка, если мы привезем к ней Саджи, заставит тетушку взять к себе в постель и ее. Однако мы ничего страшного в этом не видели. Вопреки данному нами зароку, Саджи часто забиралась к нам в кровать. Не прошло и недели, как она обнаружила, что следует ускользнуть наверх, когда мы начнем наливать воду в грелки, и спрятаться точно под центром кровати, откуда извлечь ее нам не удавалось. А затем, когда свет гасили и она решала, что мы уснули, оставалось только выползти из-под кровати, тихохонько вскарабкаться на нее и ввинтиться под одеяло и ко мне на грудь осторожно-осторожно, чтобы у меня недостало духа прогнать ее.

Единственным минусом, если не считать храпа, была ее манера вставать ровно в пять утра и точить когти о мяг кую обивку ящика для одеяла. Но у тетушки такого ящика не имелось, и мы решили, что беспокоиться нечего. Откуда было нам знать, что Саджи использует этот визит, чтобы выработать в себе Нечто по отношению к шерстяным вещам?

Позже мы узнали, что темные восточные аспекты натуры сиамских кошек, дающие о себе знать, только когда такая кошка надежно внедрится в какую-нибудь мягкосердечную семью, не так уж редко включают наркотическую тягу жевать что-нибудь шерстяное. Владелец кошачьего питомника, тонкий психолог, объяснил нам, что, по его мнению, они прибегают к этому утешению, когда страдают от одиночества — ну, как ребенок сосет большой палец. И действительно, наши нынешние кошки, проводя время в обществе друг друга, едят шерсть только в поездках. Мы сажаем их в отдельные корзинки в машине, и Соломон, дюжий сын Саджи, обязательно протаскивает в щель между прутьями кончик пледа с сиденья и всю дорогу упорно жует его в перерывах между приглушенными рыданиями. Тетя, однако, психологом не была. Когда она в этот вечер готовилась отойти ко сну, то обнаружила, что Саджи проела несколько дыр в носках, которые она надевала на ночь. И пришла в такую безыскусную непсихологическую ярость, что закуталась в одеяло с головой и не позволила нашему милому котеночку забраться к ней. Саджи, не привыкшая к такому бездушному обращению, в свою очередь пришла в ярость, и тетя Луиза, которая всегда носила шерстяное белье, утром увидела дырки во всем, что, наоборот, сняла на ночь. У бабушки она не нашла ни капли сочувствия — та только от души посмеялась, а Саджи, запертая на день в пустой комнате во избежание новых бесчинств, проводила день, изрытая во всю мочь страшные проклятия и издеваясь у дверной щели над жирным холощеным черным котом бабушки, который окаменел от ужаса по другую сторону двери. Это еще больше расстроило тетушку. Она трепетала при мысли, что кошки доберутся друг до друга и устроят драку, и, когда мы приехали поздно вечером, она была просто в истерике, мучимая совестью, — во-первых, от испуга она не решилась открыть дверь и покормить Саджи, а во-вторых, в ужасе скрыла все от бабушки.