А до тех пор это издавна известное на Руси выражение воспринималось совершенно серьезно для обозначения численного превосходства над противником. В повести Тургенева «Три портрета» крепостная крестьянка говорит: «Да прикажи нам только, прикажи, мы его, озорника этакого, шапками закидаем…» Находим мы это выражение и у Щедрина («История одного города» и «Письма к тетеньке»), и у Островского («Дмитрий Самозванец»), и у многих других русских писателей…

Кстати, почему именно шапками (не лаптями, не кушаками, не чем бы то ни было другим)? Вероятно, потому, что бросать шапку оземь было на Руси своего рода национальным обычаем, выражавшим и досаду и разудалое веселье (например, перед тем как пуститься в пляс).

Когда хотят указать на пристрастность, несправедливость какого-нибудь суждения, критической оценки, говорят: «Разве это критика? Шемякин суд какой-то». Подразумевается, что высказанный приговор не только несправедлив, но, возможно, и нечестен, основан на корыстных побуждениях судившего.

Есть два мнения по поводу происхождения этого словосочетания. Одни думают, что в нем дожила до наших дней недобрая память о жестоком и коварном галицком князе Дмитрии Шемяке, который в XV веке добился власти, предательски ослепив законного московского князя Василия. Другие указывают на известную русскую народную повесть о «неправедном судие Шемяке», которая была создана примерно в то же время. Впрочем, очень возможно, что в повести отразилась, с некоторыми изменениями, история, связанная с этим самым Дмитрием Шемякой.

Нам с вами сегодня эти слова кажутся совсем безобидными. Что они означают? Ничего особенного: «совсем наоборот», «наизнанку» — и только. А ведь было время, когда они связывались с довольно чувствительным и позорным наказанием.

«Шиворотом» в Московской Руси именовался расшитый воротник боярской одежды, один из знаков достоинства вельможи. В дни Ивана Грозного подвергшегося царскому гневу и опале боярина нередко сажали на тощую клячу спиной вперед, надев на него одежду тоже наизнанку, шиворот-навыворот, то есть наоборот. В таком виде опального возили по всему городу, под свист и улюлюканье уличной толпы.

Мы сейчас тоже употребляем эти слова нередко в связи с одеждой, в смысле «задом наперед», но значение их стало куда шире. Шиворот-навыворот можно рассказать какой-нибудь рассказ да и вообще «поступить противно общепринятому и естественному».

Когда кто-то строит ни на чем не обоснованные расчеты, про него можно сказать: «Он делит (или продает) шкуру неубитого медведя». Эта поговорка стала у нас употребительной после перевода на русский язык басни французского баснописца Лафонтена (1621–1695) «Медведь и два охотника».

Первая же встреча самонадеянных и недалеких юнцов с медведем — предметом их охотничьих надежд — окончилась для них плачевно. Один с трудом улепетнул от косолапого, а другой лишился чувств, как только медведь к нему подступил.

И вот финал:

Значит, что же, поговорка возникла из этой басни? Дело осложняется тем, что во Франции, кроме басни, есть и очень близкая к ней пословица с таким же назиданием-моралью: «Не следует продавать шкуру медведя, пока он еще не убит». Более того: точно такая же пословица, а рядом с ней и ходячее выражение «продавать шкуру, не убив медведя» существуют и в Германии. А это убедительно свидетельствует в пользу той версии, по которой не французская пословица выросла из лафонтеновской притчи, а, наоборот, веселый «Ванюша Лафонтен» (так назвал его Пушкин) использовал в своей басне маленький шедевр народного творчества своей страны.

А как же с нашей поговоркой? Да, пожалуй, она звучит как-то не по-народному, несколько книжно, искусственно. Может быть, она и впрямь появилась у нас в качестве заимствования с Запада?

Несколько раз мы уже встречали имя греческого мудреца-баснописца Езопа, или Эзопа.

Его басни давно прославлены на весь мир, и все позднейшие баснописцы испытывали на себе влияние его таланта.

Эзоп был рабом. Откровенно осуждать людские пороки он не мог, поэтому он обратился к басням, в которых излагал свои мысли не прямо, а при помощи затейливых иносказаний: говорится про лисицу и виноград, а подразумевать надо человека и предмет его устремлений. Речь идет о юноше, продавшем последний плащ (см. «Первая ласточка»), а на самом деле обличается человеческое легкомыслие.

Вот такой не прямой, загадочный язык, умение говорить обиняками, притчами, и получил название эзоповского языка. К нему постоянно прибегали люди, боровшиеся с властью, революционеры всех стран и времен.

Недаром В. И. Ленин назвал время, когда у нас господствовал старый режим, «проклятой порой эзоповских речей».

Так же как философский камень (см.), алхимики пытались найти эликсир жизни — удивительное снадобье, напиток, который мог бы сохранить человеку вечную молодость, дать ему бессмертие.

Мы прекрасно знаем, что они не могли разрешить даже вопрос о долголетии человека, вопрос об излечении его от таких болезней, с которыми только несколько веков спустя научились бороться. Но случайно алхимики сделали несколько замечательных открытий (скажем, изобрели порох).

А в наши дни придуманный ими фантастический термин «эликсир жизни» все еще продолжает жить. Только обозначает он теперь не средство, способное дать бессмертие, а вообще всякое хорошее и сильно действующее лекарство.

Прямое значение всех этих выражений вам безусловно понятно.

А вот происхождение слова «эстафета» не всем известно, да и в переносном смысле не каждый поймет, что значат эти слова.

«Эстафета» — французская переделка итальянского «стафетта» — «гонец». Название это произошло от слова «стаффа» — «стремя». Некогда срочные письма посылались особыми конными нарочными; по дороге они передавали друг другу срочный пакет, едва успев соприкоснуться стременами при встрече на скаку.

Теперь мы также называем «эстафетным бегом» состязание с передачей на бегу «эстафеты» — палочки, заменяющей письмо. В общежитии же все чаще начинают говорить об «эстафете истории», «эстафете прогресса», подразумевая под этим, что поколение поколению, народ народу могут, не прекращая общего движения вперед, передавать свои задачи и достижения для дальнейшей работы над ними.

Герой книг Ильфа и Петрова плут Остап Бендер был одержим одной мечтой — разбогатеть. Но в советском обществе за деньги не купишь себе ни славы, ни почета. Поэтому «миллионеру» нечего делать в стране социализма. И вот вторая мечта — «заделавшись» богатым, улизнуть в мир капитала, где деньги всесильны… и за деньги все можно. Символом подобного рая стал для жулика и авантюриста Бендера южноамериканский город Рио-де-Жанейро, любимое место сборищ бездельников-толстосумов.