Крики уже тише, но звуков не меньше: на передовой нынче рыдания. Хочется материться сквозь зубы, вслух. Хоть к людям не приближайся — столько у всех тараканов. Встречаюсь взглядом с Адрианом. У них с инопланетянкой одни глаза. Если бы его, а не Яна, встретил, наверное, понял бы сразу, что он братец-кролик. По лицу вижу, что неловко ему после всего молчать, рассказать хочет. Но ничего не говорит — подвигает в мою сторону по столу карту и уходит.

Мне это не нужно, не нужно. Она мне никто, девушка со шрамом. На доске Григория до хрена таких сегодня видел, все они немножко царапают. Но вот на ней перемкнуло, и не отвяжешься.

Как охренительно было собирать сегодня капли с ее ресниц в душе, ловить сквозь воду бассейна тонкую белую полоску на голой груди, думать о том, чем кастрировал бы Григория, если бы она облажалась в покере, и на доске извращенца появилась бы знакомая отметина.

Никто она мне, пару раз был с ней, в ней, не в счет вообще, никто мне, не знаю ничего о ней. Но когда про Капранова услышал, подумал, что спит с ним она, напрягло. Хотя, какой спит. Не девственница, однако до меня у нее долго никого не было — такие вещи не спутаешь. Ну если только ты озабоченный малец, который вокруг не дьявола не замечает…

Плевав на вранье самому себе, листаю карту. Кардиограммы, кардиограммы, и только даты разберешь в каракулях. На форзаце единственная отчетливая надпись: триада Фалло. Знал бы еще, что это значит. Точно не папа дал машину, разбила по пьяной дурости. Буквы страшные, не рак, но тоже дерьмо какое-то.

Внезапно понимаю, что давно уже тихо… Поднимаю голову — стоит в проходе. Глаза такие красные и воспаленные, что сузились вдвое. Волосы чуть ли не дыбом стоят. Запомнил, что она ерошит их, чтобы не навредить себе как-нибудь. Точно поэтому. Безумие в глазах узнаю. Желание сделать больно, чтобы только изнутри отпустило, чтобы мозг сработал на перехват импульсов.

— Спроси, — говорит. — Будто что-то понять мог. Ты спроси. — Там — в голосе — такое мрачное обещание.

Спроси, дойди до точки невозврата, она близко, шагай. Поздно, малышка, я уже. Нравишься, что врать, конечно, нравишься, но купай другого в своих бассейнах и проблемах. Может, такой шикарной снова мне не отыскать, но одной Полины на век хватит. Я свое отмучился. Раз мне все нервы уже оголили, и будет с вас таких. С самого начала догадался, что не все у тебя гладко, а как заплакала — окончательно уверился. Девочки на одну ночь никогда не плачут. Зазывные, они готовые фальшиво отдаваться, а ты не такая. Денег хоть с балкона швыряй, а шрам не шлифовала, не пряталась. Это рвет мне крышу. Искренность, которая до костей обнажает — и ценю, но забирай обратно. А затем катись к черту.

— Скажи. — Мне нужна точка. Услышать и больше не думать.

— Мне к волшебнику изумрудного города. — Иногда такую хрень несет, что и не догадаешься, о чем. — Стою в трансплантационной очереди, — поясняет.

Да, тут уж точно точка. Единственная. И одинокая.

— Не жалей, — говорю.

— О тебе? Жалеть? Ты мне ничего не обещал. — Врет ведь. Проняло, но знает, что зря.

— Вот именно. Не жалей. Умненьким инопланетянкам нечего делать с завязавшими порноактерами.

Выражение ее лица просто незабываемо. Красный нос и синие глаза в пол-лица. Я бы рассмеялся, но не смешно, а тошно. Правда потому что. Не хрен ей, пусть и увечной, но всеми любимой принцессе, делать с парнем, которому голову снять в подворотне пытаются за то, что на свои трахом заработанные казино строит.

Моя жизнь — вечные скитания от одного шоу к другому. И вот, гляньте, кукловодом решил задержаться. Не горжусь собой, ни разу не горжусь, тошнит от себя порой, но ей надо это услышать, чтобы откромсать с одного касания скальпеля.

Чтоб ее затошнило тоже.

Жен

В отчем доме достаточно всего прозвучало, чтобы на тот свет пораньше захотелось. Признание этого дурака с паспортом точно не худшее, но убило прям, вот реально добило. Не знаю, что он теперь обо мне думает, но вылетаю в двери, даже шарф не повязав, и, наверное, характеризует это не с лучшей стороны. Только не могу больше.

Я трахаюсь с порноактером, об этом не подозревая; домой его привожу, одно лишь имя по паспорту выяснить удосужившись, а где-то наверху папа маму откачивает успокоительными, потому что я спрятала от них чертову медкарту и не хочу ложиться на операцию уже завтра. Они уверены, что если 23-го от меня не откромсают заветный кусок, то 24-го я непременно помру. Как пить дать. Да не бывает так. Ну бред, простите, и не объяснишь — не врачи они. Дооперировали меня уже однажды до расслоения аорты, и вот черт разберет, кто там был виноват… Мама, прогнувшийся Дима, то, что я спорила с пеной у рта несколько месяцев кряду, ну или правда все дерьмово настолько…

Орала на них, просила не давать меня резать хоть некоторое время, но мне не было восемнадцати, и никто не стал слушать. Чувство вины еще двадцать семь лет назад напалмом бомбануло, и до сих пор как глухие они. Не слышат, не слушают, дышать на меня боятся. Так и хочется встать на трибуну и проорать: да не виноваты вы, прощаю, все уже простили, вы только дайте разобраться, не вмешиваясь. Я попрошу, когда нужно будет отвезти меня домой, бульоном покормить, но только не лезьте в медицину, не врачи ведь вы, я — да, вы — нет. Необъективна? Ясен пень, но за мной с тонометрами уже целый табун таскается. Достаточно, вы сделали все возможное. Вы сделали все возможное!

Вылетаю на крылечко и обнаруживаю там Яна. Он почти мертвецки пьян, сидит едва, а губы синие-синие, и раскачивается вперед-назад, чтобы не совсем замерзнуть. От такого зрелища так и хочется ему врезать…

— А ну вставай, совсем сдурел? Тут и без тебя отстоя хватает.

— Прости, бл*ть, Женька, прости, — бормочет сквозь зубы. — Не поперся туда, знал, что так и будет. Блевать уже от этого охота. Мазохисты гребаные. Ты знай, когда ушла, лучший день моей жизни был. Будто, разряд наконец прошел, и воздух появился, а не только душное морево. Хреново без тебя, но я ничто в жизни не люблю так сильно, как то, что ты не живешь с нами под одной крышей.

После этого я поднимаю его, стараясь не слишком размышлять о пьяном бреде брата. Но он не отстает.

— Ты понимаешь? Ты должна понять и не обижаться! Тебе нельзя на меня обижаться, на кого угодно, только не на меня.

Вздыхаю и поворачиваюсь к Арсению.

— Слушай, отведи его наверх. Ни к чему родителям еще за него переживать.

Это отличное решение, оно избавит нас и от объяснений, и от прояснений. Когда он вернется, я уже уеду. Папа вывел ровер из гаража, чтобы мне не пришлось возиться с дверью, ключ от которой, разумеется, давно пылится в ящике Пандоры (ящик с несчастьями и бедствиями, на донышке которого одна лишь надежда). Но это не помогло не открыть его снова.