Я вспыхнул ещё больше и стал, наверное, похож на синьора-помидора. А она вдруг перестала усмехаться и, вздохнув, как-то устало произнесла:

– Вот что ты ко мне прицепился, комсорг?

Я опять злился. На себя – за то, что пасую постоянно перед её насмешками. И на неё – за эти самые насмешки, за то, что свалилась мне на голову, когда никто не просил.

– Да нужна ты мне больно. Думаешь, ты мне или ещё кому-то хуже делаешь? Тебя же исключат из комсомола. И что потом? Ты же не в один вуз не попадёшь. После той твоей выходки тебе пошли навстречу. Дали шанс. Последний шанс. Хотя кому охота с тобой возиться?

– Ну так не возись, – теперь она смотрела гневно, как будто я хоть слово неправды сказал. – Кто заставляет?

– Эльвира заставляет. Или забыла про собрание?

– Не забыла, – прошипела Ракитина.

– Ну тогда должна помнить, что тебя велено взять на поруки. Мне – велено. Я этого не просил и не хотел. Но вот беру, как могу. А если тебя это не устраивает, надо было тогда, при Эльвире, всё высказать, а не помалкивать и не стоять побитой овцой.

Ракитина вскинулась, раздула ноздри, прожгла гневным взглядом. Но почти сразу взяла себя в руки и опять противно усмехнулась.

– Бедный, бедный комсорг, заставили его…

– Спасибо, Ракитина, за сочувствие. Я до глубины души тронут, – перебил я её, затем твёрдо добавил: – Вернись в класс. Потому что у тебя два варианта: или ты участвуешь в спектакле, или мы сейчас идём к Эльвире, и ты ей прямо говоришь, что отказываешься…

Ракитина стрельнула в меня убийственным взглядом, но в кабинет вернулась.

С нашим появлением разговоры стихли. Девчонки воззрились на Ракитину, как мне показалось, с недовольством и с любопытством.

– Значит, всё-таки она? Ракитина – панночка? – спросила разочарованно Даша Кузичева.

– Володя, ну правда… – подала голос Оля Архипова. – А почему она? У неё же по литературе всё плохо, с двойки на тройку перебивается. Она же не сможет… только опозорит нас.

– Ой, ну куда уж мне, – повторилась Ракитина. – Запомнить несколько фраз – это же посложнее ядерной физики будет.

– А кто будет Хома Брут? – перевела разговор, смутившись, Оля.

– Валовой! – предложили хором.

– А Фоменко – Вием.

Андрей Фоменко, парень угрюмый и полный, не стал спорить против своего назначения, радости тоже не выказал. Только коротко кивнул, мол, ладно, надо так надо.

Дальше обсуждали уже костюмы, декорации, кто за что отвечает. К Ракитиной больше никто не цеплялся, она тоже спокойно сидела, никого не трогала, выжидала, когда можно будет уйти.

Репетировали мы в актовом зале, где, собственно, и предстояло выступать меньше, чем через пару недель.

Каждый день после уроков наши собирались на сцене, твердили заученные строки. Сначала без костюмов и декораций, сидя кружком на стульях, читали по очереди. Просто выразительно отчитывали текст с листа, запоминали, кто за кем. Потом уже наизусть.

Затем постепенно стали обрастать и реквизитами.

Галя Бакулина на нескольких огромных ватманах нарисовала мазанки, плетённые заборы с нанизанными горшками, кое-какие церковные атрибуты, в коих я не смыслил совершенно. Её картинки наклеили на каркасы из плотного картона, чтобы на сцене вся эта красота стояла и не заваливалась.

Да и остальные постарались – приволокли кто что сумел найти дома в закромах: старые тужурки, бабушкины платья, робы, необъятные заношенные штаны, рубахи.

Даша Кузичева принесла закопчённый канделябр на пять свечей – где только раздобыла такой антиквариат? Ну и ещё всякое по мелочи.

Ракитина на репетиции тоже оставалась и даже свои слова удосужилась выучить, вот только двигалась по сцене и произносила реплики с таким лицом, будто великое одолжение всем делает.

– А как быть с гробом? – спросил кто-то из наших. – Панночка ведь из гроба должна восстать.

– В гроб я не лягу, – предупредила Ракитина.

– Да пусть она просто на столе лежит, – пожал я плечами. – Сдвинем два стола. И так все поймут.

Понятно, что гроб мы нигде не раздобудем. Да и странно это – тащить в школу гроб.

– Слушайте, – вскинулся Юра Сурков. – У завхоза в подсобке есть какой-то ящик. Примерно с человеческий рост. Вполне сойдёт за гроб, если тот, конечно, нам его даст.

– Он зелёный, ящик этот! – фыркнули девчонки.

– Можно обклеить бумагой и покрасить. Или тканью какой-нибудь прикрыть…

– Да завхоз его всё равно нам не отдаст. Он там свою какую-то дребедень хранит.

– Лопаты он там хранит, – поправила Ира Долгова. – Если Раечка попросит – даст. Мы же не насовсем.

– Или Володя, – Оля Архипова повернулась ко мне, – Володя, может, поговоришь с завхозом? С ящиком… ну то есть с гробом было бы интереснее.

Завхоз кочевряжиться не стал. Побухтел только, что возиться ему некогда, а ящик надо освобождать. Он у него был вроде как вместо сейфа. Даже навесной замок имелся.

На следующий день мы репетировали уже с «гробом». Водрузили его на сдвинутые стулья. Накрыли простыней. Плохо только, что крышка у него не снималась, а откидывалась, как у сундука. Но в конце концов, это же всего лишь школьная самодеятельность.

Ракитина, поупиравшись, всё же согласилась забраться в ящик. Легла, руки на груди сложила, закрыла глаза, окаменела. Я взглянул и еле сдержался, чтобы не передёрнуться. Жутковато стало. Просто воображение понесло мысли не в ту степь.

Мы прогнали на раз почти весь спектакль. Ракитина, к слову, больше не кривилась – то ли смирилась, то ли вошла в роль. И в образе панночки смотрелась до жути достоверно. Валовой тоже очень мастерски изображал испуг, когда она, вытянув руки вперёд, кружила вокруг него.

Прервали нас на самом интересном месте – в разгар второй ночи отпевания панночки.

– Володя! Шевцов! – в актовый зал заглянула Раечка. С любопытством оглядела сцену и замерших «актёров», похвалила: – Молодцы!

Потом снова повернулась ко мне:

– Тебе из дома звонили. Зайди к секретарю – перезвони.

Я забеспокоился, подорвался рысцой в приёмную. Что там дома могло стрястись?

А стряслась Надя. Должна была вернуться из школы два часа назад, но её до сих пор где-то носило, а мама, конечно, сразу запаниковала.

– Володя, поищи её. Или, может, знаешь, к кому она могла пойти? – взволнованно причитала мама.

– Ну, может, к подружке какой-нибудь.

– А с кем она дружит? Она говорила, что все тут такие… ей даже не с кем… Значит, всё-таки завела друзей?

– Понятия не имею.

– И что же делать? Я места себе не нахожу. И у отца какое-то совещание уже второй час длится.

Я долго и терпеливо успокаивал мать, заверяя, что причин впадать в панику нет. Мало ли куда можно завернуть после школы. К тому же, в первый раз, что ли? Перед отъездом из Новосибирска она вообще отмочила номер – сбежала из дома. Правда, в соседний двор. Но мать те полчаса, что мы её искали, волосы на себе рвала.

– Придёт твоя Надя, никуда не денется.

– А если с ней что-то плохое случилось? – всхлипнув, спросила мама. – Два часа...

Честно говоря, мне уже становилось неловко перед секретарём, которая за это время успела полить цветы в приёмной, переложить папки, пять раз заглянуть к Эльвире Демьяновне.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Я скомкано попрощался, пообещав маме, что поспрашиваю. Соврал, конечно. У кого я буду спрашивать? Девятые уже давно разбрелись по домам. Ну а нам надо продолжать репетицию.

Из актового зала доносились странные звуки...

Пока подходил, никак не мог взять в толк, что там происходит. Вместо возгласов, хохота, шутливых и не очень перебранок, сопровождавших почти каждую репетицию, раздавался… крик. Одиночный, прерывистый и глухой. И больше никаких звуков. Будто все ушли, а кто-то один остался, и его пытают с короткими передышками.