Упав на колени, монсеньор склонил голову перед этой неутолимой болью. Боже, что он наделал! Как мало нужно, чтобы невинный эксперимент оборвал чью-то жизнь. Думая так, он внезапно почувствовал, что паук на него смотрит: маленькие невыразительные глазки глядели сурово и жгуче. Закат совсем угас, изгороди и деревья сделались страшными, загадочными и притаились, ожидая чего-то, в сгущающихся сумерках. Кто же опять промелькнул сзади? Кто тихо нашептывал имя монсеньора? Нет, кажется, все-таки никого…

Беззаботность.

Он был обречен: мальчик заметил его.

С перил веранды он пошуршал через расчерченный солнцем стол.

Крупный: серая шершавая вишня на членистых ножках.

Мальчик взял спички.

Он всходил на стенку: сверху напали! Он сжался и упал: умер.

Удар мощного жала — он вскочил и понесся.

Мальчик чиркнул еще спичку, отрезая бегство.

Он метался, спасаясь.

Мальчик не выпускал его из угла перил и стены. Брезгливо поджимался.

Противный.

Враг убивал отовсюду. Иногда кидались двое, он еле ускользал.

Не успел увернуться. Тело слушалось плохо. Оно было уже не все.

Яркий шар вздулся и прыгнул снова.

Ухода нет.

В угрожающей позе он изготовился драться.

Мальчик увидел: две передние ножки сложились пополам, открыв из суставов когти поменьше воробьиных.

И когда враг надвинулся вновь, он прянул вперед и ударил.

Враг исчез.

Мальчик отдернул руку. Спичка погасла.

Ты смотри…

Он бросался еще, и враг не мог приблизиться.

Два сразу: один спереди пятился от ударов — второй сверху целил в голову.

Он забил когтями, завертелся. Им было не справиться с ним.

Коробок пустел.

Жало жгло. Била белая боль. Коготь исчез.

Он выставил уцелевший коготь к бою.

Стена огня.

Мир горел и сжимался.

Жало врезалось в мозг и выжгло его.

Жизнь кончалась.

Обугленные шпеньки лап еще двигались: он дрался.

…Холодная струна вибрировала в позвоночнике мальчика. Рот в кислой слюне. Двумя щепочками он взял пепельный катышек и выбросил на клумбу.

Пространство там прониклось его значением, словно серовато-прозрачная сфера. Долго не сводил глаз с незаметного шарика между травинок, взрослея.

Его трясло.

Он чувствовал себя ничтожеством.

Одиллон Редон. Плачущий паук (1881).

Птицеед свободно бегает по дому, но ужасает меня не меньше прежнего.

В тот день, когда мы с Беатрис вошли в грязный павильон уличной ярмарки, я понял: этот отвратительный маленький хищник — самое чудовищное, что могла послать мне судьба. Хуже презрения и сочувствия, внезапно засиявших в ясном взгляде.

Несколько дней спустя я вернулся, чтобы купить птицееда, и удивленный ярмарочный пройдоха рассказал мне кое- что о его привычках и странных предпочтениях в еде. Тогда я окончательно понял, что держу в руках само воплощение ужаса, величайший страх, что способна вынести моя душа. Помню, как я шел домой дрожащими, неверными шагами, чувствуя легкую тяжесть паука, из которой я мог уверенно вычесть вес деревянной коробки, как если бы то были два различных веса: невинное дерево и нечистое ядовитое животное, тянувшее меня на дно, как последний груз. В этой коробке обретался персональный ад, и я принес его в свой дом, дабы уничтожить, выжечь дотла другой, нескончаемый человеческий ад.

Та памятная ночь, когда я выпустил птицееда в квартире и увидел, как он побежал, словно краб, и спрятался под мебелью, стала началом конца. С тех пор каждый миг моей жизни оттеняют шаги паука, наполняющего дом своим незримым присутствием.

Каждую ночь я дрожу в ожидании смертельного укуса. Я часто просыпаюсь, трясясь, как от холода. Я лежу вытянувшись, не в силах пошевелиться, ибо сон приносит мне ощущение щекочущих лапок паука на моей коже, ощущение его невесомого тела и налитого брюшка. Но всегда приходит рассвет. Я продолжаю жить, и душа моя напрасно ждет, облекаясь в чистые ризы.

Бывают дни, когда я думаю, что птицеед убежал, заблудился или умер. Но я не ищу его. Я отдаюсь на волю судьбы и всегда могу столкнуться с ним, выходя из ванной комнаты или раздеваясь перед сном. Порой ночная тишина доносит до меня эхо его шагов, которые я научился слышать, хотя и знаю, что слуху они недоступны.

Часто я нахожу нетронутой еду, оставленную накануне. Когда она исчезает, я не знаю, сожрал ли ее птицеед или какой-нибудь другой, безвредный гость в моем дому. Я также начинаю думать, что стал, быть может, жертвой мошенничества и доверился фальшивому птицееду. Возможно, ярмарочный шарлатан обманул меня и заставил заплатить высокую цену за безобидного мерзкого жука.

Но на самом деле это неважно, поскольку я возложил на птицееда всю несомненность моей отложенной смерти. В самые тяжкие часы бессонницы, когда мысли терзают меня и ничто не успокаивает, птицеед обычно приходит ко мне. Он бесцельно бродит по комнате и неловко пытается взобраться на стену. Он останавливается, поднимает голову и шевелит щупальцами. Кажется, птицеед возбужденно вынюхивает невидимого партнера.

И тогда я, содрогаясь в своем одиночестве, загнанный в угол маленьким чудовищем, вспоминаю иное время, когда я мечтал о Беатрис и ее невозможной близости.

Годы проходили, и Лидию Чартерс все больше раздражали в муже две вещи: его облик и его хобби. Были и другие неприятные моменты, но именно эти ее мучили сознанием того, что она потерпела поражение.

В самом деле, он выглядел почти так же, как в день их свадьбы, но она-то надеялась, что он изменится в лучшую сторону. Она представляла, как под влиянием семейной жизни ее супруг превратится в привлекательного, обходительного, упитанного мужчину. Однако двенадцать лет ее стараний не дали сколько-нибудь заметного результата. Торс, правда, стал немного полнее, и весы это подтверждали, однако указанный прогресс лишь подчеркивал неуклюжую долговязость и разболтанность всего остального.

Однажды, в состоянии особенно сильного раздражения, Лидия взяла его брюки и тщательно их обмерила. Пустые, они производили вполне благоприятное впечатление — нормальной длины и привычной ширины, как все носят, но стоило мужу их надеть, как они сразу же казались чересчур узкими и наполненными какими-то буграми и узлами, как, впрочем, и рукава пиджака. После того как несколько попыток пригладить его внешний вид окончились неудачей, она поняла, что с этим придется смириться. С неохотой она сказала себе:

«Увы, этого не исправишь. Мы имеем дело с неизбежностью. Так женщина, похожая на лошадь, с годами все больше напоминает это животное».

После этого она занялась его хобби.

Хобби у детей очень милы, но у взрослых раздражают. Поэтому женщины стараются их не иметь. Они просто проявляют умеренный интерес к тому или иному. Для женщины это совершенно естественно, и Лидия давала хорошую иллюстрацию искусства быть женщиной. Она интересовалась полудрагоценными камнями и, если могла себе это позволить, то и драгоценными. С другой стороны, хобби Эдварда ни для кого не было по-настоящему естественным.

Конечно, Лидия узнала о его увлечении еще до того, как они поженились. Каждый, кто был знаком с Эдвардом, видел, как его глаза с надеждой обшаривали углы каждой комнаты, в которой ему случалось оказаться. На улице его внимание мгновенно переключалось на ближайшую кучу старых листьев или на кусок коры. Часто это раздражало, но она старалась не придавать этому значения — так оно, глядишь, и прекратится само собою. Лидия придерживалась той точки зрения, что женатый человек, затрачивая определенную часть своего времени на обеспечение дохода, помимо этого может иметь только один интерес в жизни. Отсюда следовало, что существование любого другого будет в определенной степени оскорбительным для его жены, поскольку все знают, что хобби — это просто одна из форм сублимации сексуальной энергии.